Голова моего отца

А Тенгиз Гомартели бежал в это время по коричневой грязи Европы и стрелял. И ни о чем не думал. А где-то в небесах, над дымом битвы, над паром весенней невспаханной земли, летела, звала его за собой босая женщина с растрепанной косой. Огнедышащая принцесса, богиня! И он кричал: «Вперед! За Сталина!» И ему не страшна была никакая пуля.

Грязно, как на фронтовых дорогах, было и на свадьбе Арчила Гомартели. Из-за дождя. Длинный стол накрыли вначале под цветущей тутой, потом перенесли в дом, потом, как появилось солнце, снова во двор. Не двор — а вспаханное поле.

Гости заходили, увязали и поздравляли Арчила. И говорили ему, делая на минуту печальные лица: «Ах, Арчил, если бы твой отец дожил до этого дня…»

День ожидался счастливый.

Легкий ветерок перебирал выглаженные волосы красивой невесты. Мода была на волосы без единой волны. Их гладили теплым утюгом. Невеста стояла, замерев, во главе стола. Каблуки ее белых туфель ушли в мокрую землю и пригвоздили ее — не убежишь. А ей так хотелось, чтоб ее ветер унес.

Только что, минуту назад, Арчил Гомартели наклонился к ее уху и прошептал:

— Я решил, я не хочу быть врачом, я хочу быть художником!

И она сразу подумала: «Чтоб тебя молнией убило! А деньги что, рисовать будешь?» Но ничего не сказала. Не спасет ее любимый, не укроет в своих объятьях, только ветер — одна надежда.

Бойся невест молчаливых!

Арчил Гомартели писал ей стихи, складывал лист самолетиком и запускал в ее окно. Любовь, луна, весна жизни моей — там было все. Она не отвечала. Он дарил ей ее портреты. Она их не хранила. Но замуж она выходила — за гомартелевскую мазь.

Ксения, любовь его, вылезала из нищеты по известному рецепту. Кто он, где он — богатый муж? Какой-то молодой человек вывозил ее за город, на папиной машине. Волосы без единой волны рассыпались на заднем сиденье, и Ксения молча позволяла вот так и вот так, но не все. «Надо сохранить кое-что до свадьбы», — думала она, глядя в маленькое, почти тюремное, автомобильное окно. И туда же глядели ее голые груди. Но свадьбы на горизонте не было видно. Жениться — это ведь не машину без спросу взять.

Однако машина — редкость, как когда-то велосипед, — все-таки подъехала к гомартелевскому двору в день свадьбы. Из нее вышли молодые люди.

— Ксения, — сказал один из них, главный, потому что шофер, — я решил: выходи за меня замуж!

Самые важные в жизни решения нам приходится принимать в пору весны нашей.

Ксения выдернула туфли из грязи, вскочила на стол, чьи-то руки подхватили ее, грязь на столе, грязь на белом платье, шаг, два — и все, будто ветер унес. И у гостей лица стали желтыми, как у пациентов доктора Гомартели.

Точно так же стояли люди во дворе их дома в день, когда умер старый Гомартели. Человек, которого Пепела считала дьяволом — потому что он пережил все удары судьбы, даже смерть собственного сына. И цвет лица у всех был пергаментный, геморроидальный. Нора молчала, будто ее ударило молнией, Пепела что-то кричала, а Отар, как попугай, что-то выкрикивал. Но люди не желали понимать, и роптали, и не знали, что делать. А потом среди них нашелся один, что вслух произнес то, о чем другие шептались:

— Кто же будет мазь заговаривать?

И тогда вышел вперед Арчил Гомартели, черноволосый, почти шестнадцатилетний, и сказал:

— Я умею мазь заговаривать, у меня гомартелевский голос!

И люди поверили ему и разошлись. И надо же — все потом говорили, что Арчилова мазь — еще лучше!

Вот и тогда, когда невеста сбежала в заляпанном платье, Арчил протянул вперед руки, как дирижер к своему оркестру, и сказал:

— Дорогие гости, прошу всех за стол! Выпьем за Ксению! Дай бог ей счастья!

И гости расселись под тутовым деревом и подняли бокалы.

Разве лев, раненный, плачет у всех на виду?

— Вон она, Ксения! — сказал однажды Арчил маленькому Ачико и указал куда-то в толпу. — Ошибка весны моей жизни.

— Кто? — встрепенулся Ачико. — Где?

Арчил поднял его на руки, и Ачико сказал, что видит большую тетю.

— Большая ошибка весны моей! — рассмеялся Арчил.

Тенгиз Гомартели, женившийся, по ошибке, на одной сестре вместо другой, вернулся с войны. Нора ходила с ним по городу, держа под руку. И сердце ее наполнялось гордостью. Наверное, это и есть любовь — когда ты гордишься мужчиной, с которым идешь под руку. А рядом едет на железном велосипеде маленький мальчик — продукт любви, неопровержимое доказательство, факт. И все смотрят на вас с завистью.

Женщины действительно смотрели на Нору с завистью. Война лишила их мужчин, как весны. И молодость таяла, как снег. Женщины стригли волосы коротко, а в губы вставляли папиросы. «На папиросы я не сетую, — везде висели плакаты, рядом с портретами Сталина, — сам курю и вам советую!» Закуришь от такой жизни, конечно, — любви нет!