Голова Олоферна

Бабка с коробкой-лотком у самого выхода расселась. На лице гордость за товар заглавными буквами выведена. Эх, кабы ты сама их пекла, старая, цены б тебе не было…

– Мягкие? – нехотя так спрашиваю.

– Сынок, а как же!

– Два с джемом, три со сгущенкой.

Беру двумя пальцами, щупаю заодно. Действительно, мягкие. Приятно, когда не нажухивают.

– Семечки есть?

– И семки, и арахис жареный, пиво, водичка…

– Семечек.

Возвращаюсь в купе. Так же сидит, в окошко смотрит. Нет, определенно, ничего так… Вздрагивает, улыбается, за кошельком лезет:

– Сколько?

– Да нисколько, с женщин денег не беру!

– А я не люблю быть должной! Сколько? И закончим разговор.

– Двадцать.

– Чего врете-то, они по двадцать пять. Я часто здесь проезжаю.

Дает двадцать пять. Беру, что поделать. Вот какая дотошная. Про семечки, видать, и думать забыла. Выкладываю на стол два пакетика.

– А за семечки? – начинает опять свою считалочку.

– В нагрузку дали. Так что ничего не должны. Лускайте на здоровье.

Губки поджала, успокоилась. Сидим, лускаем. Поезд потихоньку пошел-поехал. Что там дальше – Орел? Курск?

– А чего это вы такой добрый? – неожиданно хихикает, не глядя на меня.

Смотрю на нее в профиль. А чего? Даже красивая, курносенькая. И шея длинная, загорелая.

– Нашли, чем доброту мерить.

– А чем ее мерить?

Смеется, ресницами хлопает. Может, заигрывает? Черт разберет их бабьи повадки. Я тем временем в пакет лезу. Не выдерживаю, значит. Достаю коньяка флягу полулитровую, запасы гастрономические. Стелю, полотенце казенное, то, которое вафельное, выкладываю.

– Будь моя воля, коньяком бы мерил. А так даже не знаю. Вы как, девушка, к коньяку относитесь?

С семечкой возится, долго так, видать, крепкая попалась семечка, сама глазки косит на мои яства холостяцкие.

– А вдруг у вас там подмешено что-нибудь усыпляющее. Усыпите бедную девушку, обворуете и…

– Какая вы, однако! – не улыбаюсь уже. – Ну, не хотите, как хотите. Буду один закусывать, раз подозреваете меня.

Сидит, чуть насупившись, не глядит на мой сыр, теперь уже плавленый, в окошко смотрит. Да чего смотреть-то туда? Ты сюда посмотри. Сервелат мой жилистый зацени! Эх, что за народ? Рюмки у меня ценные, под стать фляге, из нержавейки. Купленные специально для такого вот неординарного случая. «Что ж ты, милая, смотришь искоса…» вспоминается… Наливаю, подношу, выдыхаю…

– Ладно, плесните, – говорит. – Что ж с вами делать?..

– Ну, вот это по-нашему! – оживляюсь прям, наливаю полненькую.

– По-вашему, эт по-какому?! Стоп, стоп, стоп, куда столько?

– Как скажете… По-нашему, эт по-нашему, по-мужскому, значит. Ну, давайте, за знакомство! Коля, Николай то есть…

– Вера.

– Вераа?! Вера – это хорошо!

Пьем. Морщимся. Смотрим друг на друга. Гляжу, в своем пакете шарит. Достает яблоки, крупные, зеленые в красную полоску – штрейфлинг, по-моему.

– Закусывайте! – говорит, и сама кусает.

Молчу. Не знаю, что сказать. Может, оттого, что в первый раз в глаза ее посмотрел, да задержался больше положенного. Синие, васильковые, яркие, как небо в Крыму. Даже странно как-то сделалось на душе. Само лицо грубоватое малость, может, от загара, может, само по себе такое. Оттого и глаза заметнее кажутся. Смотрю, как дурак, оторваться не могу. Вот женщины, сила в них иная, магнитная. И что мы против нее?

– Что это вы на меня так уставились? – спрашивает настороженно.

– Не знаю… – смущаюсь; чувствую, уши гореть начинают. – Давайте, может, еще?

Кивает. Рюмочку ноготком отполированным тыкает, пробует на звучность. Наливаю, а сам чую, напрягся весь, оцепенел словно. Да что ж это со мной? Что я, баб в своей жизни не видел? Видел-перевидел, да так, что устать от них, окаянных, успел. Прежняя-то моя сколько гемоглобина попортила?! Никакой гематоген не поправит.

Посмотрела еще раз мельком в глаза мои (думала, не замечу), выдохнула, словно поняла что-то.

– Где трудишься? – в окошко все смотрит.

Как-то обидно этот вопрос для меня прозвучал. Будто от ответа моего зависит, сойдет Земля с орбиты этой ночью или дальше вертеться будет благополучно.

– На рынке, – с опаской так. – Строительном.

– Торгаш, значит! – ухмыльнулась. – А говоришь, «по-мужскому»!