Голова путешественника

На мгновение на лице Роберта Ситона появилось страдальческое выражение. Писатели терпеть не могут, когда при них говорят о произведениях, которые они только еще создают. Хорошие писатели, во всяком случае. Я выдавил из себя несколько вежливых фраз насчет того, как давно (точнее, уже почти десять лет) все мы ждем его повой книги. Потом добавил, что его ранние работы, особенно «Лирические интерлюдии», были первыми книжками, пробудившими во мне интерес к поэзии, когда я еще учился в школе. Тут Пол, который, казалось, ничего не слушал и был занят только едой, неожиданно проговорил:

– И все же лучшее из всего, что вы когда-либо написали, – это «Элегия по умершей жене». – И, бросив на меня лукавый взгляд – мол, и военные летчики читать умеют, – выдал несколько вполне здравых и даже довольно тонких замечаний по поводу этой поэмы.

Роберт Ситон заметно оживился. Его ничем не примечательное усталое маленькое лицо вдруг озарилось какой-то необыкновенной возвышенной нежностью. Удивительное преображение!

Компания явно пришла в замешательство. Так значит, дух «мертвой жены» из «Элегии», матери Лайонела и Ванессы, все еще витает под сводами этого дома! Меня внезапно охватило желание узнать об этой женщине все. Затянувшееся молчание прервал Лайонел:

– Послушайте, вы помните того ирландского поэта, который гостил у нас перед войной? Ну, того, папа, – Подера Майо. «Сказать уам, что не так с уашими пойемами, Ситон? Имейте у уйду, это неплохие пойемы. Но уы не уыдираете уаше кровоточащее сердце из груди и не выкладываете йего на страницу перед собой. К чертовой матери всю уашу драгоценнейшую деликатность со сдержанностью вместе, вот что я уам скажу».

Роберт Ситон хмыкнул:

– Да, да, это был дикий человек. А потом он стал декламировать мою «Элегию», обливаясь при этом горючими слезами.

После ленча Ситон показал мне сад и хозяйственные постройки. Позади дома, который имеет форму буквы «L» – горизонтальную палочку «L» занимают помещения для прислуги и кухня, – располагается поросший травой двор, посреди которого растет высокий развесистый каштан. Дальше, за двором, начинаются хозяйственные постройки: денники для лошадей, коровники, сарай, маслодельня – все под одной заросшей лишайником крышей, которая за столетия стала похожа на толстое ворсистое одеяло. В левой части двора, напротив кухни, стоит великолепно отстроенный крошечный амбарчик. Ситон объяснил мне, что перестроил его под жилье и теперь сдает своему другу, художнику Торренсу – он живет здесь с дочерью, я познакомлюсь с ними попозже, когда они придут к чаю.

Мы пересекли двор, обогнули хозяйственные постройки и вошли в сад, обнесенный со всех сторон стеной. В ближнем к нам углу было проволокой отгорожено ярдов двенадцать для домашней птицы. Ситон с минуту постоял, с интересом разглядывая кур, – я почтительно ждал, – и наконец, бросив на меня быстрый взгляд, сказал наполовину в шутку, наполовину всерьез:

– У кур всегда какой-то неприкаянный вид – вам это никогда не приходило в голову?

В его чистом, глубоком голосе прозвучало столько чувства, что я не мог удержаться от улыбки. Ну конечно же, несомненно, это Китс с его воробышками, клюющими гравий. Я спросил, сам ли он ухаживает за птицей и за коровами. Он ответил, что сначала ухаживал, но потом потерял к ним интерес, и пришлось снова нанять скотника и садовника; а вот коров он иногда доит – ему кажется, что это его успокаивает.

Мы пересекли сад и через изящную кованую железную калитку вышли на лежащий за забором луг. Здесь паслись знаменитые гернсейские коровы, ужасно напомнившие мне коров с Ноева ковчега. Дальше, по левую руку от нас, простирался густой лес; справа, где кончалось пастбище, текла Темза. От этого мирного пейзажа исходил удивительный покой.

– Когда я вернулся сюда, то подумывал написать английские георгики. Но фермер из меня никудышный, и природа как таковая мне быстро надоедает.

– Когда вы вернулись?..

– Да. После смерти отца и старшего брата поместье досталось мне. Вместе с деньгами. Это было весьма кстати – поэтам нравится перебиваться с хлеба на воду не больше чем обычным людям… Только вот было уже поздно. А вот здесь мы купаемся, чуть пониже. Я вам покажу.

Я не стал задавать вопросы, которые вызвали у меня последние слова поэта; впрочем, слова эти вряд ли были обращены ко мне. Мы не спеша спустились к реке, и Ситон показал мне место, где берег постепенно переходил в природную купальню; потом поднялись на обрыв чуть подальше – тут я увидел остатки сада, разбитого когда-то террасами возле старого дома, стоявшего на самом гребне обрыва. Потом мы снова вернулись на просторный двор. Кто-то изо всех сил тряс ветви каштана; из-за свечек распустившихся бутонов выглядывала, кривляясь и гримасничая, идиотская физиономия.

– Финни всегда лазает на это дерево, – сказал Роберт Ситон. – Он ловкий, как обезьяна. Поразительно сильные руки – вы, наверное, и сами заметили, когда он обслуживал вас за столом.