Голова самца богомола

Объединение на почве ненависти к другим или презрения, легко завуалированной или незамаскированной зависти. Что-то типа «будубухать ру». Или «сукизажрались ком». Интересно, что бы я чувствовал, когда число участников перевалило бы за миллион?

Если бы моя жизнь была – кино, то называлось бы оно «Миссия невыполнима – 598». Такой арт-хаус малобюджетный про сдержанность и печаль.

Культовые ребятки убивают, грабят, врут и ширяются. Никого не любят.

Любопытно. Хаус, Декстер, отмороженные вариации Холмса, шизофреник Тайлер Дерден с отвязной Марлой, Пинк из пинкфлойдовской «Стены», Саня Белый. Герои, дающие индульгенцию.

Тема героев – особая, конечно.

Быть Саней Белым или Шуриком?

Шурик – юноша или старичок в очках, коротких штанишках, неуверенный, икающий смешно про «Птичку жалко» в «Кавказской пленнице», герой-антилюбовник.

Таких наши мамы и бабушки выбирали себе в мужья. Из жалости? Мой отец – такой вот «Шурик». Продукт советского феминизма. Воспитанный строгой, но порой до невыносимости любящей мамочкой, папой-Шуриком же, что встречалось реже. Послевоенная повальная безотцовщина и безмужиковость в стране. Побочный эффект равенства полов.

Шурик влюблялся в «спортсменок, комсомолок, активисток и просто красавиц» с первого взгляда. Исключительно в них.

Маленький Шурик толкался с одноклассниками на переменках, разумеется, и порой делал это даже с энтузиазмом. В его детских воспоминаниях завалялась пара-тройка героических эпизодов, завершавшихся мамулиными подзатыльниками или ярким пунцом на щеках, вызванным смехом или возмущённым визгом девочек.

Шурик поступал в институт, или с трудом домучивал последний курс технического училища.

Шурик жил на зарплату и считал, что есть судьба, обстоятельства, честные люди, которых мало, и хапуги-рвачи-подонки-хамы, которых больше.

Шурик писал стихи про «хорошую девочку Лиду» и читал их потолку, ворочаясь в предсонном мучительном, мечтательном предчувствии перемен.

Шурик напивался; а кто не напивался? Многие Шурики спились впоследствии, но шуриковость тут как раз ни при чём.

Шурики – недорогая варёная колбаса. Брючки-штаники советского пошива с засаленными подгибами, с карманами оттопыренными, рубашки в деревянном шкафу на плечиках, четыре рубашки, выстиранные мамой, женой-мамой, мамой-подругой, сестрой-мамой, мамой-дочерью.

Шурик краснеет. Борется с мировой социальной несправедливостью на шестиметровой кухоньке с полинявшими обоями, или краской потрескавшейся.

Над лысеющей макушкой у Шурика пожелтевший облупившийся потолок.

Шурик как-то раз подержал в руках плоскогубцы и молоток, и лет восемь прошло с тех пор, как молоток этот упал на мизинец правой ноги, больно было, Шурик охал и озадаченно рассматривал распухший палец с давно не стриженным ногтем, советуясь с женой по телефону, имеет ли смысл мазать его йодом, милая, или топать в травмпункт, делать рентгеновский снимок, дабы исключить перелом, спасибо, родная, ох.

Шурик был влюблён, остро и мучительно влюблён в юности. От той девушки, самой яркой, самой смелой и красивой на их курсе, осталось на память несколько студенческих фотографий. Групповых.

Ниночка. Девушка-мечта. Говорили, что судьба её не сложилась, что красавец военный, с которым она, бросив институт на четвёртом курсе, уехала в Калининград, оказался подлецом и жестоко кинул Ниночку, оставшуюся с пятимесячной дочкой на руках. Ещё говорили, что Ниночка вышла замуж во второй раз, за какого-то барыгу с южным акцентом.

Ясно-понятно, что счастья бедной Ниночке выпало несправедливо мало, а вот останься она тогда в институте, выйди бы она замуж за него, Шурика…

Ведь он почти решился поцеловать её в тот жаркий июньский день, на студенческой вечеринке, в гостях у однокурсника Вовки, родители коего улетели в Гагры, оставив на три недели на растерзание своему нежно лелеемому отпрыску трёхкомнатную квартиру на Трубной.

И Ниночка, сотканная из пёрышек и кристалликов льда, Снежная Королева их политехнического товарищества, Ниночка нечаянно оказалась в одном коротком к Шурику (от Шурика) шаге, близко-близко, оперлась рукой, голой до плеча, до лямки чёрного в белый цветочек сарафана, в подоконник, уже облюбованный застенчивым Шуриком на просторной кухне, и спросила– как-то по-особенному ласково: «А ты что тут один сидишь? А что за книга? Интересно? М? Не читала! Грушу хочешь?»

И протянула ему надкушенную уже, жёсткую круглую грушку. «Да, – ответил Ниночке Шурик, – Спасибо». И как-то засуетился, покраснел сразу, и приглушённо: «А как же ты? Хочешь, я ещё принесу? ”

Ниночка, уже забыв про своего ошарашенного неожиданной близостью собеседника, смотрела куда-то в окно, даже дальше, в неявное, внутреннее пространство, ей было грустно, она накручивала кончик косички на указательный палец, и отмахнулась от пошатнувшегося навстречу её профилю Шурика недовольным движением головы. Потом внезапно повернулась и посмотрела ему прямо в глаза.

Шурику стало холодно. Он почему-то подумал, что вот она, его любовь, так близко, как никогда раньше. И смотрит на него серьёзно, ой, не выжидающе ли?