Головы на копьях

Голая Ойла, обнимающая своего мертвого отца и рыдающая в голос… Для мальчишки, который не так уж давно потерял при схожих обстоятельствах своего отца, видеть это было невыносимо.

– Ничего, поплачет и успокоится, – заверил меня Баррелий. – Тяжелая утрата, кто бы спорил. Мне жаль, что все так обернулось, и что мы не догнали Ринаров до того, как они наткнулись на южан. Но человек смиряется и не с такими ударами судьбы, поверь. Хотя кому я об этом рассказываю! Ты же сам через все это прошел!

– Мы должны помочь Ойле! – отрезал я. – Зейн был хорошим человеком! И если бы вдруг что-то случилось с тобой, он наверняка не отказался бы помочь мне!

– Э, нет! Никому мы тут ничего не должны! – помотал головой Баррелий. – Исключено! Я уже нянчусь с одним вредным ребенком, хотя свой должок его покойному отцу я выплатил! И быть твоей нянькой не доставляет мне большой радости, уж извини! А ты вместо того, чтобы уважить мой труд и быть покладистым, предлагаешь мне взять под опеку еще одну малолетнюю бестию! Ни за что! Даже не упрашивай!

– Но ты сам только что сказал, что Ойла не нуждается в опеке, – напомнил я. – А раз так, значит, она не станет для нас обузой!

– Да я… Да ты… Да о чем тут вообще спорить! – Пойманный на слове кригариец запутался в мыслях и не нашелся, чем возразить. – Все, баста! Разговор окончен! Сейчас я малость передохну, и мы идем дальше. А Ойла останется здесь – у нее теперь без нас забот хватает.

– Ах так! Вот ты как, да? Ну в таком случае дальше иди один! – отрезал я. – А я остаюсь с Ойлой! И буду приглядывать за ней столько, сколько потребуется!

И я, развернувшись, направился к повозке охотников.

Забравшись в повозку, я отыскал среди вещей одеяло, после чего выбрался обратно, подошел к рыдающей Ойле и накинул одеяло ей на плечи.

Она вздрогнула так, будто я не просто коснулся ее, а ударил.

– Извини, – пробормотал я, отшагивая назад. – Просто здесь холодно, ты можешь простудиться. И мне это… очень жаль сира Ринара. Я знал его совсем недолго, но он всегда был добр ко мне… Прими мои соболезнования, в общем, ладно?

И я, отступив еще немного, уселся на землю неподалеку от нее. Даже не знаю, зачем. Вряд ли ей требовались мои утешения. Видимо, я лишь хотел подчеркнуть – на случай, если она слышала мои пререкания с Баррелием, – что я не поддерживаю его точку зрения. И что готов помогать ей и дальше, если она меня попросит.

Ойла ничего не ответила и отвернулась. Но одеяло не сбросила, а, наоборот, закуталась в него поплотнее. Несмотря на горе, она все-таки чувствовала холод и уже стучала зубами. Так что моя забота о ней оказалась вовсе не лишней, что бы ни говорил ван Бьер насчет ее самостоятельности.

А кригариец сидел и молча наблюдал за нами, очищая пучком травы «эфимец» от крови. Который он в итоге так и не дочистил, потому что вскоре его хваленая невозмутимость дала трещину.

– Большая Небесная Задница! Да пропадите вы все пропадом! – Монах в сердцах сплюнул и, хватаясь за дерево, начал неуклюже подниматься с земли. – Вот же свалилось на мою голову еще одно проклятье!.. Ладно, парень, иди-ка прикати сюда нашу тележку, а я пока разведу костер. Вряд ли поблизости шастает второй такой дозор, так что, думаю, мы можем тут ненадолго задержаться…

Баррелий был той еще сволочью, и я не удивился бы, оставь он нас с Ойлой здесь и продолжи путь один. Но я уже знал, где в броне его хладнокровия сокрыты уязвимые места. И умел, когда надо, по ним бить.

Если бы я слезно упрашивал монаха проявить к Ойле то же сострадание, которое однажды монах проявил ко мне, он ни за что не отступился бы от своего мнения. Но я зашел от противного – продемонстрировал ему свой характер. И то, что я готов обойтись без него, раз иначе никак. А такой подход к ван Бьеру, по моему опыту, был куда действеннее. Воспитанный в суровости кригарийского монастыря, он ненавидел слабость во всех ее проявлениях. И испытывал гораздо больше симпатии к людям, которые не давили ему на жалость, а, напротив, показывали, что не нуждаются ни в чьей поддержке.

Когда я вернулся, Баррелий уже сбросил трупы фантериев в пропасть и, набрав сухой травы, коры и веточек, раздувал костерок с помощью огнива, позаимствованного в повозке Ринаров. А когда огонь разгорелся, я без напоминания соорудил к тому времени вертел и насадил на него несколько кусков солонины из наших запасов. Которую и взялся жарить под молчаливое одобрение кригарийца, также нашедшего себе занятие по душе – вытащив из тележки бутыль бренди, он начал понемногу к нему прикладываться.

Этой выпивкой он разжился после одной из побед «Вентума», но пить ее в лагере не стал – слишком крепкой она была. Зато теперь, когда ван Бьер не подавал дурной пример новобранцам и не боялся нарваться на гнев офицеров, он наконец-то позволил себе отведать желанный трофей.

Жаль только, что повод для откупоривания бренди выдался слишком печальным.