Голубь и Мальчик

И вспомнила, как доктор Лауфер рассказывал своим голубятникам, что древние греки, еще до изобретения футляров, довольствовались одним лишь крашеным пером на крыле голубя, а о цвете договаривались заранее — один цвет для хорошего известия, другой цвет для плохих вестей. И сказала то, чего доктор Лауфер не говорил: что и сам голубь — это своего рода письмо. Оно в трепете и биении его крыльев, в его приземлении, в температуре тела, в отпечатках пальцев, которые его держали и запустили, в глазах, которые провожали его до тех пор, пока он не открылся ожидающим глазам.

И замолчала. Я уже знал все ее молчания и ждал терпеливо. У нее бывали молчания длинные и молчания короткие. Были молчания широкие, и были молчания узкие. Молчания улыбчивые и молчания отчужденные. И было самое молчаливое молчание — то, которое началось с ее: «Я больше не могу» — и продолжается по сей день. И еще я помню ее сезонную бессонницу — «я не сплю от Пурим до Шавуот[64]», — и ее ежедневную рюмку бренди, и красивую прощальную песню, которую она не переставала слушать на своем маленьком охрипшем патефоне: «Тишину несет мне смерть, смерть несет успокоенье…»

Наконец я спросил:

— Так это правда? Вот отсюда он послал тебе голубя?

— Запустил, Яир. Не послал. Пора тебе уже запомнить.

— И вот отсюда он запустил к тебе голубя?

— Да. Последнего.

— С письмом?

— Да.

— И что он в нем написал?

— Ничего.

— Так что же он послал отсюда? Просто пустую бумажку?

— Нет. Отсюда он послал мне тебя.

И рассказала.

Глава двадцать вторая

1

Бетонные соединения были залиты между балок крыши, бетонные балки поставлены вокруг оконных и дверных проемов. Тирца подняла внутренние перегородки и обновила со мной два образовавшихся пространства — большое, в котором я буду жить, и маленькое, которое может понадобиться. Установила и забетонировала притолоки и косяки, уложила подоконники в оконные проемы и сказала, что это хорошо.

Илуз с братом натянули металлическую сетку для нового подвесного потолка, сменили опоры, уложили черепицу на каркас крыши, закупорили все щели, которые могли призвать крыс или голубей, — и Тирца сказала: «Это очень хорошо!»

Я чувствовал ее любовь и свою любовь не только в ее прикосновениях, не только в прозвище «юбимый», но и в том, как она строит мой дом. В том, как она измеряет, прикидывает, указывает рабочим, что делать. В том, как дом, который она мне строит, обретает форму. В том, как мы вместе едим в конце дня. Когда она уезжает в другое место, а я остаюсь один.

А иногда ее тело и ее запах сводят меня с ума и вся эта любовь выхлестывает через берега и вселяет в меня озорную силу. Я набрасываюсь на нее, как большой щенок, трусь об нее, трясу ее, хриплю, рычу и мурлычу, вгрызаюсь в ее тело.

И тогда она смеется и говорит мне: «Иреле…»

А я говорю ей: «Что?»

И она снова произносит свой диагноз: «Ты меня любишь».

— И что?

— Ты меня любишь, я чувствую, — и голос ее звучит так же, как у других женщин — так я думаю, у меня нет возможности сравнить, — когда они говорят: «Я люблю тебя».

2

Иоав с Иорамом тоже вдруг явились, огромные и хохочущие.

— Привет, дядя Яир. Что у тебя есть пожевать?

— Привет, Йо-Йо, — обрадовался я им. — По какому такому случаю вы решили навестить дядю?

— Отец сказал, что после твоей смерти этот дом будет нашим, и мы пришли посмотреть.

Даже моя любовь к ним не может изгладить из памяти ту боль, которую я испытал в день их рождения. Случайно или неслучайно я был у мамы, когда брат позвонил из больницы. Я не слышал его слов, но видел, как осветилось ее лицо, и услышал, как она говорит: «Наконец-то я бабушка. Большое спасибо, Биньямин».

Зависть, охватившая меня, была очень похожа на своих сестер дней моего детства, и маме пришлось успокаивать меня словами и путями, тоже позаимствованными из того времени. Я кричал:

— Почему ты делаешь это именно при мне? Почему ты должна благодарить его именно тогда, когда я слышу?

И ты сказала:

— Пожалуйста, успокойся.

Но я не успокоился:

— И что это за «я наконец бабушка»? Разве я виноват, что Лиоре не удается родить моих детей? Разве это из-за меня ты не «наконец бабушка»?

И ты повторила:

— Успокойся. — Твое лицо помрачнело, но пальцы уже будто сами по себе потянулись утешить и погладить. — Пожалуйста, успокойся, Яир. Биньямин тоже мой сын.

Я не успокоился тогда, но время сделало свое доброе дело. Я убедился, что слова Папаваша, когда он просил твоей руки, были очень точны: можно исправить, можно вылечить и можно исцелить. Прошли годы, и я научился любить могучих сыновей моего брата. В определенном смысле я даже нашел в них утешение, замену двум моим мертворожденным детям. Так было в их детстве, и так же обстоит дело сегодня, когда они уже в армии. Оба они, как и я когда-то, пошли в санитары, но, в отличие от меня, не инструктируют других, а работают сами — в двух военных медпунктах, на двух разных армейских базах.