Голубь и Мальчик

— Это невежливо, — сказал я в конце следующего «тритмента». — Ты ведешь себя, как те мужчины, на которых обычно жалуются женщины. Кончаешь и исчезаешь.

— Кончаю? Don't flatter yourself. Не льсти себе.

— Так почему тогда ты уходишь? Почему не остаешься со мной до утра?

— Мне слишком жарко с тобой в кровати.

Кто были те сын и дочь, что не родились у нас? А если б родились, на кого были бы похожи, на меня или на нее? Тот странный диагноз, что «это был сын», а «это был дочь», и разница в возрасте между ними, ровно два года, оставляют мне лишь возможность гадать и сожалеть, недоумевать и удивляться. Вот и сейчас, сидя на деревянной веранде, которую построила мне Тиреле, моя юбимая, на моем новом месте, я опять воображаю их себе. Они вдруг материализуются из частиц воздуха и пейзажа, проступают в прозрачном пространстве, как чуть менее прозрачные тела. Но не плывут в нем, как рыбы, и не парят, как птицы. Хотя я не вижу под их ногами никакой почвы, они шагают, как если бы она была. В одном я не сомневаюсь: если б они родились, они были бы хорошими друзьями. Ведь вот: они всегда навещают меня вместе. Ни разу порознь. Он старше ее ровно на два года, а она, резкая и подвижная, моложе его ровно на те же два. Они всегда бок о бок, рука об руку, друг с другом, и заняты тоже одним и тем же — как сиамские близнецы, связанные пуповиной общего дела. Спорят, всматриваются во что-то, указывают друг другу на что-то рукой.

Имен я им не даю. Достаточно глупо уже то, что я их себе представляю. А кроме того, имя требует знакомого облика, за который оно могло бы держаться, на котором могло бы повиснуть, а эти двое — они каждый раз другие. Иногда они похожи на моих родителей, брата и жену — оба светлые, худощавые и высокие, а иногда оба, как я, — темные, низкорослые и плотные, но никогда не отличаются друг от друга. А лиц у них нет. Я чувствую все их движения, слышу их голоса, но я не вижу их черт.

— Почему вы не родились? — спрашиваю я у них и отвечаю себе: — Что ж, это мог быть просто злобный случай, несоизволение судьбы. А может, права их мать, и мы с ней несовместимы, не пригодны для соединения, и всё общее, что складывается из нас обоих: дом, ребенок, работа, общая постель, — всё выходит неудачно.

5

Свою красоту Лиора унаследовала от отца, а свое очарование — от матери. Он — президент крупной компании «Киршенбаум риэл эстейт» со штаб-квартирой в Нью-Йорке, она — хозяйка большой кондитерской «Киршенбаум пейстри» в Нью-Рашель. Но кроме родителей у нее есть еще старший брат, которого я уже упоминал, Иммануэль, отец шести дочерей и управляющий всеми делами «Риэл эстейт» семейства Киршенбаум на Восточном побережье — в Бостоне, Вашингтоне, Лонг-Айленде и Нью-Йорке. Раньше это был молодой гуляка, любитель водного спорта, хорошей выпивки, вкусной еды и дорогих нарядов, а сегодня он носит простой черный хасидский костюм и белую рубашку, ходит, опустив глаза и свесив плечи, говорит умирающим голосом и шагает торопливой, шаркающей походкой — всё, как положено неофиту. Но его занудство нисколько не изменилось. Раньше он донимал меня разговорами о лодочных моторах и обувных модельерах, а сегодня — о своих пожертвованиях поселенцам и о пропусках между буквами в тексте Торы.[32]

Лиора не верит, что человек может измениться.

— Всё это спектакль, — говорит она о своем брате. — Он как был, так и остался занудой, и этот его новый безобразный хасидский наряд — тоже разновидность пижонства. — И насмешливо добавляет: — Иммануэль — единственный в мире хасид, который заказал себе талит у Версаче.

Но я полагаю, что она ошибается: Иммануэль действительно как был, так и остался утомительным занудой, но его новообретенная религиозность неподдельна.

Два-три раза в год он появляется в наших краях по делам семьи-веры-недвижимости, и всякий раз, когда он или другие Киршенбаумы приезжают в Страну, нас с «Бегемотом» посылают в аэропорт забрать их в гостиницу. Это моя обязанность, и не будем забывать, что я получаю зарплату в израильском отделении компании Киршенбаумов.

Дверь зала, где встречают прилетающих, автоматически открывается мне навстречу, я захожу внутрь и жду. Иногда я даже поднимаю двуязычный плакатик «Киршенбаум», на иврите и английском. Шоферской фуражки и одежды у меня нет, но свою роль я выполняю в наилучшем виде, и табличка приводит Иммануэля в ярость.

Вот они. Иммануэль с отцом шагают впереди, за ними идут две женщины, обе в скромно-дорогой одежде, и жена Иммануэля покачивает в руке круглую коробку со шляпами. Иногда компания даже больше. Я не всех знаю, но опознаю их без труда. При всем их отличии друг от друга все Киршенбаумы, даже те, кто примкнул к семье через женитьбу, излучают атмосферу единства и семейной солидарности.

— Смотри, как красиво они выглядят, — упрекнула меня Лиора, когда из Штатов пришли фотографии нашей свадьбы. — Один ты выглядишь иначе.

— Такой уж я уродился, — сказал я ей. — Я и в своей собственной семье выгляжу иначе.