Голубая дама

Граф превзошел все мои ожидания. Подлинно гвардейское великолепие! Марс и Аполлон вместе. Правда, голову держит слишком высоко, как будто подбородок покоится на невидимой подставке. Но лицо тонкое и выразительное.

Где-то в глубине души я опасалась, что дуэлянт окажется одним из светских болванчиков. А глупый мужчина, по-моему, особо неприятен для дамы. Но поручик оказался не глуп и держался с той светской, изысканной свободой, какая располагает к непринужденному общению.

Остроты, каламбуры, эпиграммы, светские истории так и сыпались с его языка. К тому же у него был свой конек — отечественная история. Когда он успел между своими романами и дуэлями столь досконально познать ее — трудная загадка. Но обращался к ней часто, и всегда к месту, всегда избегал тривиальностей. Особо начинен был историческими анекдотами. И сверх этого вызывало приязнь, что граф ни в чем не выхвалялся, а когда я попыталась перевести разговор на его дуэли, только ответил:

— У нас в лейб-гвардии егерском полку один рядовой стихи слагал. Так он на мои похождения экспромтом отозвался:

Ах, озлели мне шинели,
Одного хочу — дуэли.
Ах, озлели кивера —
На дуэль давно пора.
Ах, обрыдли вахт-парады,
С кем-нибудь подраться надо.
Пусть пуста моя башка,
Но зато тверда рука…

Тихий был солдат, но стихи писал на изумление! Женей Баратынским звали…

За чашкой кофе мы просидели гораздо долее, чем требует первый визит вежливости…

Уходя, граф оставил мне презент — заключительные главы «Евгения Онегина».

Там все совершенно, все прекрасно. Но с особым трепетом прочла я сцену объяснения Татьяны с Онегиным. Ведь подобное объяснение произошло когда-то между моей Наташей и человеком, в сбое время покинувшим ее в костромской глуши. Они также через годы повстречались на балу, где блистала Наталья Дмитриевна Фонвизина, жена заслуженного и израненного в сражениях генерала. И он, прельщенный ее зрелой красотой, ее новым положением в свете, стал преследовать ту, которую когда-то отверг, и получил горячую отповедь. Наташа рассказывала мне, что эта история была известна великому поэту. Пушкин поэтически оживил ее.

Тогда — не правда ли? — в пустыне,
Вдали от суетной молвы
Я вам не нравилась… Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна:
Что я богата и знатна,
Что муж в сраженьях изувечен?
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми был замечен
И мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?

Я словно слышу голос моей Наташи.

Ах, Наташа, Наташа! Я пошлю, непременно пошлю тебе эти стихи… И как я могла до сих пор не написать тебе? Не равносильно ли это позорному бегству от холерной эпидемии?

27 августа

Изумительный кавалер этот граф Броницкий. Вчера, беседуя с ним, я обмолвилась, что любимые мои цветы — белые астры.

— Белые астры, — повторил он, как бы стараясь запомнить. — Белые астры…

Сегодня поутру, выйдя из спальни в будуар, я увидела огромный букет астр и в столь изящной тонкой вазе из самородного хрусталя, что не знала, чем наперед любоваться — цветами или сосудом.

28 августа

Сегодня сызнова знак внимания со стороны графа. Во время его визита я посетовала, что здесь мало французских книг. Дуэлянт прислал мне три новых французских романа.

30 августа

Ездила на гору и с двойным чувством приметила — подходит осень. Почему-то всегда грустно глядеть на желтеющие листья. Видно, от того, что знаешь — подойдет и твоя осень. А может статься, уже подошла…

А листья опадают, кружатся на легком ветерке, желтым веселым ковром покрывают землю, шуршат под копытами моей Струны. Еще неделя-другая, потом два дождя с ветром, и деревья оголятся… Все переменится, даже цвет воды. Сейчас она иссиня-розоватая, а будет темной и свинцово-тяжелой. Вот только соснам вечно зеленеть. Они разве чуть-чуть потемнеют.

Зато холода прекратят эпидемию! Вернется Юрий Тимофеевич. Вернется ли? Ведь он не заговоренный, а вокруг него лютая заразная болезнь. Иногда в мыслях вижу его посеревшим, в конвульсиях? Узнать бы о нем. Послать кого? Но кому доверишься? Ежели еще разок съездить самой? Пересуды — на них можно махнуть рукой. Но что подумает Юрий Тимофеевич? Что за набеги! Что за навязчивость! Подожду. Я могу ждать хоть тысячу лет, только бы знать, что он жив и здоров!

Да, чуть не забыла: поручик верен себе. Сегодня — новый сувенир. Ноты. Какие-то новые вальсы. Довольно, впрочем, милые.

Что еще пришлет этот измысливый граф… А ведь я не скажу, что своим вниманием он мне докучает…