Голубая дама

Вот уже почти неделю не отхожу от фортепьяно. Папа, маман, ваша Юлька, кажется, совсем сошла с ума. Она сочинила нечто вроде сонаты из трех частей.

Первая часть — лирическая, в ней тоска, подчас отчаянье, и слабая надежда. Вторая — бурно-драматическая. Ураган счастья, но узор его по грунту страданий и боли. Третья — фантазия будущего. Ликующий свет счастья, перемежающийся трагизмом воспоминаний.

Как-то нечаянно и причудливо сплотились у меня и мои переживания, и трагедия нашего общества в последние годы. Наверно, музыка помогла мне не только выразить, но и понять эту трагедию, острой вершиной которой был все тот же декабрь рокового двадцать пятого года.

Итак, Юлька — компонистка. Великий сочинитель! А ведь, кажется, вышла взаправдишняя соната. Не зазря, наверно, наш Дрыгалка (так папа прозвал моего учителя музыки оттого, что он, сидя за роялем, все повторял «и раз, и два, и три, и четыре» и в такт дрыгал ногой) заверял, что у меня наклонности к композиции и все задавал сочинять музыку.

Показать бы кому-нибудь. Говорят, дочь соборного иерея — отца Никиты — знатная музыкантша. Жаль не знакома с ней…

Хотела пройтись по саду. Благо чуть прояснело, хотя с гнилого угла сызнова заходит туча. И тут, словно из-под земли, заявляется Аврорка. Сразу почуяла в ней какую-то перемену. Не то чтобы сияла и сверкала ярче обычного, но было во всем ее обличье нечто победительное.

Если бы нарисовать ее в эти минуты, то рисунку можно бы дать название «Наша взяла».

Впрочем, тотчас все объяснилось.

— Юлинька! Извини, но я не одна. Внизу робко дожидается поручик Броницкий.

— Он, что же, с тобой? — начинала я понимать.

— Да, мы гуляли и решили заглянуть к тебе.

Я позвонила, велела принять графа. Поручик по-прежнему источал в мой адрес комплименты. Однако — женщине это нетрудно приметить — в них недоставало самую чуточку, а именно того нетерпеливого огня, какой, вероятно, и составляет самое острие прелести.

Впрочем, огонь вспыхивал, когда блистательный кавалер обращался к Аврорке, и она чувствовала это и делалась еще более привлекательней.

А я, не скрою, переживала странное состояние. Была довольна, что освободилась от дерзких притязаний графа, и в то же время что-то не то чтобы трогало, а чуть задевало меня.

Я даже спросила себя: а не окажись на моем пути Юрия Тимофеевича, могла бы я влюбиться в графа? И заключила: кто ж его знает? Граф не простой человек: под личиной светского бретера и волокиты скрываются и ум, и образованность. Но я же сама отвергла его. Что ж тогда меня задевает? Видимо, ни одна женщина не перешагнет женской натуры, не выпрыгнет из себя. Все мы устремляемся стать богинями, а богини любят поклонение не только одного человека. И богини не терпят соперничества. И все ж таки первое чувство — чувство свободы от притязаний — брало верх во мне. Люблю, когда мне выказывают внимание, это льстит каждой женщине, но не люблю, когда за мной охотятся. Отвратительно быть добычей.

— Затворница! Тебя нигде не видно. Как ты проводишь дни? — щебетала Аврорка. — За фортепьяно? — удивилась прелестница. — А я свое не открывала сто лет. Забыла, как выглядят клавиши.

— Бьюсь об заклад, — заметил поручик, — что вы разучили какую-нибудь новую пьесу.

Мне оставалось только согласиться. И, конечно же, последовали просьбы исполнить эту пьесу.

Кажется, соната моя произвела на первых ее слушателей изрядное впечатление. Поручик слушал не шелохнувшись, а Аврорка поначалу отвлекалась, но потом тоже застыла с мечтательным на ее ясноглазом личике выражением.

— Прекрасно! — сказал граф, целуя мне руку. — Игра ваша отмечена неподложным чувством. А кто же автор этой чудесной музыки?

Я молчала, ложь противна моей натуре, и я никогда к ней не прибегаю. Вопрос повторила и Аврора:

— Да кто же автор?

— Кто бы ни был автор этой сонаты, он, надо думать, немало испытал и перенес, — серьезно заметил граф.

25 сентября

Чин наперсницы и конфидентки при Аврорке за мною сохранился. Только теперь откровения ее относились не к Юрию Тимофеевичу, а к графу Броницкому. Аврорка даже изумлялась, как могла она в свое время увлечься невзрачным штафиркой.

— Ты же сама говорила, что есть в нем какая-то тайна, сама нарекла господина Зарицына Бовой-королевичем.

— Сама, сама, — согласилась Аврора. — Но — майн гот! — ты поставь их рядом.

Я мысленно сделала это. Сравнила лоск, великолепие светского бретера и неприметность коллежского секретаря, скромного лекаря. Но тотчас возникло предо мной усталое, надежное, истовое лицо. Нет, милая Аврора, правы французы: красота в глазах смотрящего! Да бог с ней, с красотой. Был бы он жив, уцелел бы в схватке с холерой.

А Аврорка уже щебетала:

— Когда-то ты раскрыла мне, как Николай Артемьевич очаровал твоих родителей. Столь же и Григорий Львович пришелся моим. Фатер только и повторяет: «Высшая проба! Без подделки!» Даже велел откупорить для гостя бутылку мозельского, которое у нас стоит с моего рождения. А муттер вышила ему рубашку. Но и он не остался в долгу. Ты знаешь, он чудесно вышивает!..