Голубая глубина

— Через три дня, — сказала бабушка, когда снова смогла дышать. — В воскресенье. Я ее провожу, довезу, и, наверное, мне и хватит тоже. Пора-не пора…

— …иду со двора.

Я уехал утром, не попрощавшись. Мне надо было подумать.

Я взял один из Аниных «мерседесов», она сказала: «Да любой», я выбрал синенький.

— Слушай, Кир, не дури только, — конечно, она знала, она все знала. — Я вернусь через неделю, поговорим. Дождись!

Камера мигнула зеленым, высокие кованые ворота открылись. Вокруг было красиво той особенной весенней красотой, которая сама есть обещание, радость, бессмертие. Почки на березах были как пули, на каштанах — маленькие бомбы, которые вот-вот взорвутся новой жизнью.

Внизу, в холле, было много людей — я почти никого не узнавал, потому что много лет не бывал на семейных сборищах. Кто-то вырос, кто-то постарел.

— Кирилл? — дернула меня за рукав высокая, чуть полноватая девушка. — Ты что же тут… Ты зачем? Узнаешь меня? Я — Зоя, Зоя Ермолаева. Анина младшая сестра. Ты со мной еще «Муху-Цокотуху» когда-то разучивал.

От нее пахло тонкими дорогими духами. Ее кожа была как персик. Она казалась даже младше своих восемнадцати лет и воплощала все самое лучшее, что ждало меня в жизни — здоровье, красота, богатство, путешествия, яркие впечатления — сколько смогу переварить, ну и любовь, возможно даже искренняя и страстная, почему бы и нет.

Я сказал, что приехал, потому что мне так будет легче пережить происходящее. Отсюда. Испытав «черное счастье» или как там его называют в продвинутых семейных кругах. Зоя, смущаясь и бледнея, сказала, что понимает. Жизнь так ужасно несправедлива. Не хочу ли я выпить? Лимонаду? Серьезно? Может, я и Чуковского до сих пор люблю?

Я потягивал лимонад в нише у окна, глядя наружу, на пруд с лебедями. На парковку медленно въехала бабушкина машина, проехала за угол.

Расслабленный гул голосов в холле, шепоты, разговоры вдруг оборвались, будто кто-то нажал кнопку. Я понял — время пришло. Выскользнул из-за занавески и поднялся в детскую.

Попугай Ара спал на высокой ветке. Под дверцей в бассейн лежала кукла с оторванной ногой и неестественно вывернутой шеей.

— Нам акула-каракула нипочем, нипочем, — бормотал я, взламывая дверцу кусачками и отверткой. Она подавалась легко, угрозы с этой стороны никто не ждал. Нарисованная на ней рыбка в шляпе смотрела на меня с кривой полуухмылкой. — Мы акулу… каракулу… кирпичом… кирпичом…

Упираясь, я спускался по горке, стараясь не шуметь и не сорваться. Было непросто — я теперь был тяжелым. Я сидел под потолком бассейна, в синем свете, в оглушающем запахе воды.

Я ожидал, что Нику заведут люди в масках, но они вошли вместе, дед Егор, высокий, мощный, красивый, как Джордж Клуни, и моя Ника — тоненькая девочка-цветок в белой футболке и синих шортах. Она шла смело — наверное, ей все казалось нестрашным, ненастоящим. Вот родственники, чьи-то папы-мамы, все с детства знакомые. Вот бассейн, где много раз плавала, ныряла, гоняла мелкоту, переживала, что грудь растет и лезет из купальника, надо новый покупать. Вот дед Егор, добрый, сильный, надежный. Какую-то все странную игру затеяли, сейчас сыграем и поедем по домам, бабушка ждет…

Дед Егор опустился перед Никой на колено. Поцеловал ей руку, что-то сказал. Она улыбнулась ему, совершенно женским, взрослым движением взъерошила его темные волосы. Босиком прошла по кафелю, оттолкнулась, прыгнула в светлую голубую воду. Застыла между дном и поверхностью, как тысячи до нее. Цветок, который не распустится. Обещание, которое не исполнится. Кровь уйдет в воду, плоть продолжит семейную силу. Дед Егор тяжело вздохнул, провел рукой по лицу, будто он ужасно устал, будто ждала его тяжелая, грязная, безмерно утомительная работа, которую нельзя не делать.

— Хеели маи, а седа валаарис, — начали читать люди в темных масках.

— Заткнитесь на хуй, — велел дед Егор, тяжело ступая к краю бассейна. — Развели тут…

Стало очень тихо. Я боялся дышать, мне казалось — меня услышат, казалось — дед Егор знает, что я здесь, вот сейчас поднимет голову и… Реальность дрогнула, огромная акула почти без всплеска вошла в воду, черной гибкой тенью двинулась в глубину.

Дрожь света на воде. Тишина. Черное, голубое, белое. Пауза перед красным.

Я хотел еще что-нибудь вспомнить бодрящее из Чуковского, но пришло совсем другое. «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее, — сказал я беззвучно, одними губами. — Если бы кто давал все богатство дома своего…»

И прыгнул.

Кто-то охнул. Но я был уже в воде.