Голубая глубина

Ника повернула ко мне ошеломленное, испуганное лицо в ореоле плывущих волос. Она видела акулу, акула приближалась, в ее текучем мощном движении была смерть — семейный спектакль закончился. Акула рванулась вперед, я ухватил Нику за волосы, толкнул вверх и в сторону, заслоняя собой. Махнул рукой — плыви, дура! Пошла вон из воды! И сам бросился к раскрытой, атакующей пасти — повернулся боком, вывернулся, оттолкнулся, почувствовал давление, рывок, хруст кости… Мир стал красным — кровь ударила из моей оторванной до середины плеча правой руки. Боль была ослепительной, такой резкой, что смяла всю мою решимость и страсть — но только на секунду, потому что тут же, как будто кто-то щелкнул выключателем, меня залило ярким, бурлящим ликованием, счастьем нашей общей крови. Я не знал точно, что так будет, но очень надеялся, потому что на это и была моя ставка, мой ва-банк.

Я проигрывал себя. А что выигрывал — не знал и уже не увижу.

Жизнь для Ники. Конец семейной чести и истории. Или новую главу.

Боли теперь не было. Страха тоже. Когда акула — я не мог называть ее дедом Егором — развернулась ко мне, я метнулся вверх, а когда громадная пасть ухватила меня за бедро, сдавливая, перекусывая — изогнулся и изо всех оставшихся, самим же демоном питаемых сил, вонзил в акулий глаз то, что осталось от руки — острый, длинный осколок плечевой кости. Глубже и глубже. Оружие из плоти от плоти, кости от кости.

Кажется, кто-то кричал.

Я тоже кричал, вдавливаясь в плотную, сосущую черноту, которая уже потеряла форму, выплескиваясь протуберанцами в воду, рванувшую в мои легкие, как в пустыню из рухнувшей плотины. Я тонул и горел, не различая между болью и радостью. Я все отдал, я согласился умереть — и дед Егор умирал вместе со мною.

Я сделал оружие из себя, папа. Бога можно убить, можно, если не пожалеть себя.

Я иду, мама. К тебе — босой, молодой, любимой, единственной. Ты сияешь. Ничего нет, кроме тебя.

Я падаю.

В голубую глубину.

«В бездонную пропасть, в какую-то синюю вечность».