Голубая кровь

«Все-таки, у Вени уже старческий маразм. Он так ходит и ручки держит, как какое-то животное. Бывают такие животные, кролики или суслики, и они так держат лапки. И он все время такой согнутый, и ручки у него вот так. Мне мой знакомый Пусик рассказывал, что видел его в „Октябрьском“. На нем был замечательный, дивной красоты фирменный костюм, он шел, весь согнутый и загребал ногами, а ручки он держал так, и в одной у него висела программка, и каждый, посмотрев на него, мог сказать: „Вот идет старый педераст!“ А походка у него такая, именно педерастическая. Он все мне не может простить, что Эдвин ему не вернул тысячу марок, ну а я-то здесь при чем? Пусть он с ним и разбирается. Он говорит, что я его на каждом углу говном поливаю. Это он меня, скорее, поливает, мне столько уже рассказывали. Мне даже и звонить ему не хочется, только настроение портить. Оно у меня и так дерьмовое стадо, как я приехал сюда из Западного Берлина, как посмотрел на наши улицы, какая здесь грязь! А какие у всех рожи! Я понял, что мы все живем в огромной психбольнице. Когда я посмотрел на людей на улице — у всех красные возбужденные лица, блестящие глаза, каждый готов тебя вдруг ударить, или сам ждет удара палкой. Настроение может каждую минуту измениться. Взгляды у всех ненормальные, сумасшедшие, так и сверлят тебя, так и лезут. Все носятся с огромными мешками и куда-то торопятся, толкаются.

В Западном Берлине не так. Я жил там целых семь месяцев, я уж могу судить. Там все вежливые, на улицах чистота и дома тоже, там нужно драить все до блеска. Раньше я думал, что у меня в комнате чисто, а теперь вижу, что это настоящий свинарник. Мы здесь и не замечаем, что живем как свиньи.

Кем я только не работал: уборщицей, мыл окна, красил стены. Прямо как Горький в людях. Это были мои университеты.

Я работал там продавцом в большом магазине „Sir“. Это очень старая фирма, она была еще до всех войн и всех революций. Вся мебель там старинная, чуть ли не XV века. А обыкновенное мусорное ведро, в которое бросают бумажки, совершенно неподъемное, из бронзы, по-моему. Продавец целый день должен стоять, и спина у него должна быть прямая. Голову надо мыть каждый день, чтобы у тебя обязательно были выспавшиеся глаза и свежее лицо. Все продавцы там одеты в одежду, которая продается в этом магазине. Мне ее тоже давали, но купить я ее не мог, и перед уходом вешал ее там на вешалку, а утром опять надевал. Туда приезжали покупатели на „БМВ“ и „Роллс-Ройсах“, а я должен был им все время улыбаться и кланяться. Нужно было рассыпаться перед ними, чтобы заставить их открыть кошелек. Их поили кофе и шампанским и все бесплатно. Он выбирает себе тряпку, а ты его спрашиваешь: „Не хотите ли вы пить? Не хотите ли вы ссать?“

Хозяину магазина двадцать шесть лет. Магазин ему мама подарила. У мамы пять таких магазинов, и один она подарила сыну. Сын сам не очень, такой черный, на еврея похож. Довольно страшный.

Там у них все по часам. Каждое утро я знал, что на этом углу обязательно увижу старого хрыча с собачкой. Значит, уже полвосьмого. А если я иду, и этот хрен с собачкой уже завернул за угол, значит, я опаздываю на работу.

Одно время я работал в продовольственном магазине, который открывался в шесть утра, и мне нужно было вставать в полпятого, чтобы приходить вовремя. Я стоял там за прилавком и продавал всякую мелочь. Но считать я должен был в уме и очень быстро, когда я принес калькулятор, хозяин мне сказал: „Нельзя!“ Почему — непонятно! Я должен был считать только в уме. А попробуй сосчитай, я и по-русски-то в шесть утра не очень сосчитаю. Я там долго не выдержал и ушел.

Там всем покупателям надо вежливо улыбаться и говорить: „Гутен морген!“ Он может вообще от тебя рожу свою отвернуть, но ты все равно должен улыбаться. Неважно, какое у тебя настроение, всем на тебя насрать.

Еще гудроны теперь привалили, и сбили все расценки. Раньше за работу платили двенадцать марок в час, а теперь — пять, шесть. Там их не любят, даже машины их поджигают. У них машины — такие уродливые пластмассовые коробочки, и они жутко трещат и воняют. Их сразу можно отличить.

Я там познакомился с одним мужиком, и мы жили вместе. Но за квартиру мы должны были платить пополам, и за жратву тоже. На содержание там тебя никто не возьмет. Там совершенно все по-другому, там даже громко говорить не принято, это считается грубым. А здесь, конечно, ужасно, но зато здесь я могу читать вывески на русском языке, могу звонить Вене и Марусику и разговаривать с ними по телефону. И я не должен каркать по-немецки. Я ходил там в Фольксшулс и платил шестьдесят марок в месяц. Это самая дешевая школа, где можно выучить язык.