Голубая луна

— Тогда я помогу тебе, дитя. Мы все тебе поможем. На то и стая.

— Я не ликои, и Натэниел тоже.

— Ликои или пард, для тебя это безразлично, Анита. Ты — королева обоих замков. Освоишься с одними — будет легче с другими.

Она просто взяла меня за руку, вытащив ее из-под моего же локтя, сунула в нее щетку и сомкнула мне пальцы на ручке.

— Побудь с ним, дитя. Жди своего звонка. Отвечай только на телефон у кровати, этот номер известен только стае. По другому телефону тебе вряд ли даже позвонят, потому что штат другой. И дверь тоже не открывай.

— Ты что, куда-то уходишь? — спросила я.

— Тебе надо осваиваться со своим народом, Анита. Это значит, что я не должна глядеть тебе через плечо.

Она повела меня за руку к кровати и попыталась посадить меня, но я уперлась. Марианне осталось либо толкнуть меня, либо оставить стоять. Поцокав языком, она выбрала второе.

— Стой здесь. Можешь ничего не делать, это твой выбор, дитя, но хотя бы стой.

И она вышла.

Я остановилась посередине комнаты, куда выбежала за ней — как ребенок, которого оставляют в детском саду в первый день. Щетка осталась у меня в руке. Она выглядела такой же старомодной, как сама комната. Деревянная, но выкрашенная белой краской и отлакированная. Лак покрылся паутиной трещин, но не отскочил. Зубцами щетки я провела по свободной руке — они оказались мягкими, как зубцы детской расчески. Понятия не имею, из чего они были сделаны.

Я снова посмотрела на Натэниела — он следил за мной своими сиреневыми глазами. Лицо его было спокойно, будто все это совершенно не важно, ко глаза безразличными не были. Они выражали напряжение, предчувствие отказа, желание, чтобы я ушла и оставила его в этой странной комнате, голого, в ожидании врача, который наложит швы. Натэниелу было девятнадцать лет, и сейчас с этой тревогой в глазах он ровно настолько и выглядел. И даже еще моложе. Тело у него было прекрасное — если работаешь в стриптизе, приходится за собой следить, но лицо... лицо было молодым, а глаза — очень старыми. Никогда я не видела у мальчика моложе двадцати лет таких изнуренных глаз. Не изнуренных — безнадежных.

Я обошла кровать вокруг и положила щетку на свободную подушку.

Натэниел повернул только голову, пытаясь смотреть на меня — не смотреть, наблюдать за мной. Он именно наблюдал, будто каждое мое движение имело глубокий смысл. Такая пристальность подмывала меня поежиться, покраснеть или убежать. Нельзя сказать, что в ней было что-то сексуальное. Но и сказать, что ничего сексуального не было, тоже нельзя.

Какие бы сравнения ни приводила Марианна, а все равно это было не ухаживание за младенцем. Натэниел был молод, но никак не младенец. И даже не настолько похож на младенца, чтобы я не испытывала неудобства.

Я сняла безрукавку. Никого не было, кто мог бы увидеть мою наплечную кобуру, а так будет прохладнее. Конечно, по-настоящему прохладнее было бы снять с себя оружие, включая заспинные ножны, но не настолько здесь было жарко. «Файрстар» я все-таки положила под подушку. С его довольно коротким стволом можно было сесть или лечь, но ни один пистолет не бывает по-настоящему удобен, если надо хлопотать по дому или возле больного. Пистолеты не создаются для удобства. Они относятся к тем немногим вещам, пользоваться которыми так же дискомфортно, как ходить в туфлях на каблуках.

Я заползла на кровать, все еще не приближаясь на расстояние прикосновения. Он был настолько раним, что я поспешила объяснить:

— Это я не от тебя шарахаюсь, Натэниел, я просто не люблю быть школьницей.

— Марианна тебе нравится, но ты сопротивляешься ее словам, — сказал он.

Я аж заморгала, таращась на него. Он был прав, и такой проницательности я от него не ожидала.

Но, когда Натэниел сделал разумное замечание, мне стало легче. Если в этом теле есть мозг, значит, он не просто покорная тряпка. И тогда, быть может, именно быть может, его удастся вытащить, спасти.

Самая оптимистическая моя мысль за весь день.

Я подвинулась к Натэниелу, держа щетку в руке. Он лежал, распластавшись на животе, и не сводил с меня глаз. И взгляд его меня остановил — слишком он был пристальный.

Может быть, он почувствовал это, потому что отвернулся от меня, чтобы я не видела его лица. Видела я теперь только эти длинные Красноватые волосы. Даже в тусклом свете у них был очень сочный цвет. Такой густой, что еще чуть-чуть — и они выглядели бы не рыжими, а каштановыми.