Голубая ниточка на карте

Шур вошёл в свою девятую одноместную.

— Ну, как, дружок, не подерёмся с тобой в этой тесноте? — спросил дед, улыбаясь. — Смотри, куда я кладу твои вещи.

Шур усмехнулся:

— Не подерёмся, габариты наши позволяют.

Оба худые, поджарые, места много в пространстве не занимали.

У них было две путёвки. Одна в эту каюту, а другая — в четырёхместную, как у Ромки с Кимом, в трюме. Но дедушка заранее договорился с начальником маршрута, чтобы им обоим разрешили жить здесь. Наверху. И они из дома взяли небольшой надувной матрасик для щупленького Шура. Он будет спать на полу. Дед был убеждён, что нежить ребят вредно. Шур не сопротивлялся. Он всегда соглашался с дедом. Они очень любили друг друга. Особенно сблизились в последний год, когда умерла бабушка. Один понимал другого не только с полуслова, а даже с полувзгляда.

— Иди-ка, дружок, принеси питьевой воды в графине. Из крана нельзя ни пить, ни мыть фрукты, только умываться. А бачок с кипячёной — на главной палубе.

— А где главная?

— Эта та, на которую мы с пристани шагнули. Найдёшь, не маленький.

Внук с пустым графином убежал.

— Шурик! И ты тут? Как хорошо! Хоть кто-то знакомый.

Это был голос (ой!)… Лилиной бабушки, Елены Ивановны. Вот она стоит на трапе с большой хозяйственной сумкой. Тяжело дышит. Лицо в мелких капельках пота.

Они познакомились в день похорон Шуриной бабушки. И эта, тогда ещё совсем чужая бабушка, чем-то напомнила Шуру свою, которой уже не было. Жила она на той же улице через четыре дома. А потом оказалось, что это бабушка Лильки Нильской. Когда он узнал об этом, не удивился, не обрадовался, не огорчился. Ведь это было ещё до того взгляда на уроке химии.

А сейчас сердце Шура покатилось в пятки и… остановилось. Так ему показалось. Шур схватил хозяйственную сумку.

— Здрасьте, вам куда?

— Не поднимай, она тяжёлая. Надорвёшься.

— А вы, — улыбнулся Шур, — не надорвались?

— Я привыкла. Тут лестницы очень крутые.

— Это трапы, — поправил её Шур.

Она звала его Шуриком, как и его родная бабушка.

Ему это нравилось. Он только не любил, когда его звали Шурой. Шура — это девочка, рассуждал он, а мальчик — Шур. Все к этому в классе привыкли и звали его Шуром. А вот Шуриком дома уже никто теперь не звал.

— Какая у вас каюта?

— Самая лучшая. Люкс «а»! Лилечкин папа, мой зятёк, расстарался.

Шура бросило в жар. Когда он выбежал из девятой каюты с пустым графином, то в коридоре заметил две каюты люкс «а» и люкс «б». Значит, они будут жить через несколько шагов друг от друга.

Сердце обнаружилось в ушах. Забилось, забухало, зашумело. Он быстренько донёс сумку и поставил в коридоре около приоткрытой двери, за которой слышался смех Лилии. Шур с радостным испугом отпрыгнул от этого смеха и чуть не кубарем скатился по трапу. За спиной услышал бабушкин голос:

— Шурик, заходи в гости. Будем рады.

Графин в руке дрожал, и холодная кипячёная вода из крана бачка то и дело не попадала в горлышко. Намок рукав белой отглаженной мамой рубашки. А Шур никак не мог успокоить дрожащую руку. Сейчас с полным графином ему нужно будет пройти мимо того смеха. Почему ему страшно? С облегчением подумал: а может быть, бабушка уже плотно закрыла дверь?

— Что с тобой, дружок? — участливо спросил Никита Никитич. — Бледный какой.

— Бежал быстро. Запыхался.

С палубы в окно их каюты заглянула рыжая голова Ромки.

— Здрасьте, Никита Никитич!

Дед Шура был учителем и работал в их школе.

— Здравствуй, заходи, если поместишься.

Ромка поместился.

— Ты как нашёл наше окно?

— А я во все подряд заглядывал.

— Ох, Карасиков, оказывается, придётся мне вас ещё и правилам приличия учить.

— А отметки будете ставить?

— Подумаю.

Ромка прибежал явно с каким-то сообщением. Видно было по глазам, по шевелящимся веснушкам.

— Ну, что?

— Ты, Шур, сядь, а то на пол брякнешься. Или к стене прислонись.

Шур прислонился к шкафчику, где уже висели его с дедом вещи.

— Ой! Кто с нами в каюте! Умрёшь! Не поверишь!

— Кто?

— Фанера! С мамашей!

Два звонких ребячьих ха-ха-ха! взметнулись, стукнулись о потолок и рассыпались по каюте горшком.

— Ох и повезло вам с Кимом! Ха-ха-ха!

Никита Никитич приподнял брови.

— Ой, дед, эта Фанера нам в классе во как надоела, — Шур провёл ребром ладони по горлу, — летом бы от неё отдохнуть. А тут… Ха-ха-ха!

Никита Никитич прекрасно знал, что Фанерой ребята в классе зовут Валерию Алмазову, длинную, тонкую и сухую, как палка, стриженную под мальчишку, не отличающуюся особым умом и способностями. Двойки частенько гостили у неё в дневнике, а иногда случалось, и колы. Порой она не могла сообразить самых простых вещей. И её окрестили: Лера-Фанера. Потом Лера постепенно отпала, а Фанера прилепилась навечно.

Ребята продолжали хохотать.

— А помнишь, как она отвечала: «Корма — это нос корабля»? Ха-ха-ха!

Теперь уже захохотали все трое, но мужской голос быстро смолк.

— А чего мы хохочем? Плакать надо! Ха-ха-ха!

Но настроение было такое, что от всего хотелось хохотать. До упаду.

— А мамаша ей до плеча. Кругленькая, вся блестит.

— Как… блестит?