Голубая ниточка на карте

Глава 3. В девяносто девятой

Ромкину девяносто девятую Шур нашёл сразу. Открыл дверь, шагнул и тут же споткнулся об эмалированный зелёный бачок, сверх которого стояло ведро и на полу рядом с бачком другое ведро. Оба пустые. Удивился, огляделся. Ким лежал на втором этаже, уткнув нос в зачитанную книжку. Ром сидел на первом этаже около столика, вделанного в стенку, и крутил колёсико транзистора. А с другой стороны столика тоже на первом этаже оказался чёрный, похожий на мальчишечий, Фанерин затылок и спина. Девочка сидела, упёршись лбом в стенку, и не шевелилась. Все молчали.

— Вы чо, воду носить собираетесь? — спросил Шур, показав на вёдра и бачок.

Молчание продолжалось. Только из-под Ромкиных пальцев вырвались обрывки непонятных фраз, потом музыка. Шур в недоумении пожал плечами. Ким, перевёртывая страницу, подал голос:

— Молодой человек, когда входишь, положено здороваться.

— Так виделись же!

— Мы с Ромкой не одни в каюте.

— Это с Фанерой, что ль, здороваться?

— Хха-а! — выстрелил Ромка.

Если б даже такой вежливый парнишка, как Шур, в школе персонально поздоровался с Фанерой, весь класс грохнул бы от смеха.

— Эх ты, — крикнул Ром, — надо было войти и сказать: здравствуй, Фанера наша драгоценная.

— Что за драгоценная? — сдвинул брови Ким.

— А она у нас самая драгоценная в школе. Она же — Алмазова!

— М-м-м, — мыкнул Ким, углубляясь в книжку, наверно, попалось интересное место.

— Чо читаешь?

Ким не ответил. Значит, интересное место ещё не кончилось.

— Братья её написали. Модные. Забыл фамилию, — сказал Ромка.

— Вайнеры, — буркнул Ким.

— Точно. Один в Москве живёт, другой в Ленинграде. Как вместе пишут?

— Это Стругацкие, а не Вайнеры, — поправил Ромку Шур.

Текст пошёл, наверно, менее интересный, Ким оторвал нос от страницы.

— Шур всех авторов знает, а ты? Когда последний раз читал книжку добровольно? Всё музыку ловишь?

— А чего их читать, время терять? Всё равно забудутся. А под музыку потанцевать можно.

Ромка было начал выделывать кренделя ногами и туловищем, но стукнулся о Фанерины ноги. Она молча подобрала их. Ноги тонкие, длинные, согнутые в коленках, как у кузнечика. Так подумал Шур, глядя на Фанеру, которая, казалось, лбом собиралась продавить стенку каюты.

Задвигалась ручка двери, потом дверь распахнулась, и в каюту шагнула, споткнувшись о бачок с ведром, низенькая круглая женщина, на которой, действительно, всё блестело. И платье, и платок на плечах, и лицо.

— Здрасьте, Зина Вольтовна, — вежливо сказал Шур.

Она молча кивнула. Лицо было красным и сердитым. Когда Фанера оторвала лоб от стенки и посмотрела на мать, Шур увидел, какая она зарёванная. А на лбу малиновое пятно от стенки. Цыганские, чёрные глаза распухли, руль увеличился в размерах.

Рулём ребята в классе называли Фанерин нос. Для женского, а там более девчачьего лица он совершенно не годился. Это был нос большой и выразительный, словно оторвали его у какого-то дяди и против желания посадили этой черноволосой девчонке.

— Не кажется ли вам, — обратился Ким к мальчишкам, — что нас слишком много в каюте?

Ромка с Шуром переглянулись и, не говоря ни слова, вместе с транзистором вылетели вон.

— Чего у неё руль распух? Ревела?

— О-ой, что тут было-о… — Ромка махнул рукой, — ругань стояла! Столбом! Мама с дочкой сцепились. У этой Вольтовны голос — труба! Только на сцене выступать. А электричества в ней! Так и искрит! Фанере по спине кулаком ка-ак даст! Ким мне кивал-кивал, чтоб я вышел, а мне ж интересно.

— Не вышел?

— Неа.

— А чего ругались?

— Эта Вольтовна взяла вёдра и бачок — в Астрахани насолить рыбы.

— А что у нас, в Чебоксарах, есть, что ли, нечего? — удивился Шур.

— Во! Фанера ей так и выпалила. Из-за них, говорит, в каюте не повернуться. Позоришь, говорит, меня. А та: живёшь на всём готовом! Нет заботушки семью кормить! А сама пожирней любишь!

Шур представил тощую, как палка, Фанеру. А тут «пожирней»…

— А потом съехала на какого-то Антона Валентиныча, что Фанера его не любит. А он к ней всей душой, кроссовки ей купил.

— Тоже мне душа — кроссовки, — усмехнулся Шур. — А кто этот Валентиныч?

— Ненай. А Фанера говорит: у меня родной отец есть. А кроссовки носи сама. Вот тут Вольтовна ей кулаком по спине.

— А может быть, это отчим? — предположил Шур.

— Может.

— А мы ничего в классе не знаем, с кем живёт, как живёт. Только насмехаемся.

— Точно, — кивнул Ромка. — Может, дома она её кулаком по голове трескает! Вот Фанера и молчит у доски, как пробка, с отбитыми мозгами. А мы даже подсказать не хотим, болваны.

Ребята поднялись по трапу и остановились в коридоре, который вёл в музыкальный салон. Оттуда были слышны звуки пианино.

«Она играет,» — подумал Шур, и сердце покатилось-покатилось куда-то, а куда именно, он пока ещё не понял.