Голубая ниточка на карте

— Да не брежу я! Я смотрел-смотрел на него. Он был обыкновенный. И вдруг ка-ак сверкнёт, как вспыхнет в одно мгновенье весь. Видишь, переливается всеми огнями?

И Ромка затих, ухватившись руками за перила.

— Правда-а, — выдохнул он, — сверкает. Ух ты! Если б не ты, я бы и не заметил. Чего это он, а? Был-был обыкновенный, а потом стал звёздный.

Шур опять поглядел на небо.

— Нет, эти звёзды ему не годятся. Он сейчас весь обсыпан Сириусами.

— Че-ем?

— Есть такая звезда первой величины — Сириус. Она только зимой у нас видна, чуть ниже созвездия Ориона. Я тебе покажу зимой. Напомни. Она самая яркая в небе. И этот теплоход сейчас весь в Сириусах. Ага?

— Ну ты даёшь, — только и мог выговорить Роман.

Глава 5. Значит, тебе можно доверять тайны

Теплоходное радио объявило, что все туристы приглашаются на левый борт средней палубы для прощания с городом Горьким. Баянист, идя по коридору, уже заиграл мелодию «…над городом Горьким, где ясные зорьки…» и вместе с нею стал спускаться по трапу на среднюю палубу. А Шур стоял на своей, шлюпочной, и задумчиво смотрел перед собой. Ему не хотелось отсюда уходить и хором прощаться с этим красавцем-городом. Ему хотелось запомнить всё-всё, что он видит, и оставить в себе. Увезти с собой. На память. А потом дома вспоминать-вспоминать, как он сейчас стоял и смотрел.

Мимо, торопясь, прошла девушка культмассовик. На волосах у неё сидели две пластмассовые божьи коровки, а под мышкой были большие свёртки бумаг, прикреплённых к палкам, на которые эти бумаги накручены. Палки разъезжались в разные стороны, она их всё время поправляла, подтыкая свободной рукой. Один свёрток упал, развернувшись, и Шур увидел, что на бумаге написан какой-то текст. Успел прочитать: «В рубашке нарядной, к своей ненаглядной…». Так это она песни тащит под мышкой, чтобы все туристы пели, даже те, которые не знают слов. Будут читать и петь. Это понял Шур.

Так оно и вышло. Объявили прощание с городом, а на город никто и не смотрит. Все спиной к нему стоят, уткнувшись носами в эти бумаги на палках. И поют. Спели про Горький. Это понятно. А потом… ой, что это они? Шур не поверил ушам. Мотив «Коробейников», но слова… Куда делся Некрасов? Пелись какие-то другие фразы про турпутёвку, про тёщу, про воблу… Вперемешку с новыми халтурными словами попадались и некрасовские строки. Зачем это? Зачем Некрасов рядом с ними? Кто придумал такое нелепое соседство? «Подставляй-ка губки алые, только за борт не свались…» Люди пели и улыбались глупыми, не очень весёлыми улыбками.

А теплоход шёл по Волге плавно и, казалось, бесшумно. Шур смотрел на берег. Вот он, недалеко. Рукой подать. Красная зубчатая стена лезет вверх, в гору. А из-за стены рвётся в небо пышная зелень, кое-где сверху тронутая позолотой. Вторая половина августа. Приплывут домой и в школу. Как интересно нынче желтеют деревья, не все сразу, а вершинки. Будто кто-то с неба вылил на них бачок осенней краски.

Красная стена всё выше, выше. А там, на самом верху — памятник Валерию Чкалову. Лётчик стоит спиной к Волге, он смотрит на город. А вниз от него к реке сбегает гигантская лестница. Она белая и выделялась на фоне разноцветного берега. Шур смотрел и думал: если сфотографировать эту лестницу отсюда, с теплохода, и выпустить такие лестничные открытки, то их можно будет дарить мамам на Восьмое марта. По форме лестница похожа на восьмёрку огромных размеров.

Совсем недавно, с час назад, Шур со своей туристической группой был вон там, у подножия памятника. А теперь только мысленно стоит рядом с ним.

Вчера плыли вверх по Волге, сейчас вниз. К Чебоксарам. Это такой маршрут путёвки: Чебоксары — Горький — Астрахань — Чебоксары. После завтрака все туристы вышли, чтобы идти на пешеходную экскурсию по Горькому. А вчера во время ужина их разбили на группы. Шур с дедом оказались в шестой группе. А Лилия с бабушкой в седьмой. У каждой группы свой гид того города, куда приплыли, и свой маршрут. Во время экскурсии Шуру было, с одной стороны, легко: он не чувствовал, что Лилия где-то здесь и в любую минуту может оказаться рядом. Он был свободен, ноги не делались деревянными, которые трудно переставлять, рук было только две, а не десять, которые не знаешь, куда девать. Но с другой стороны, было грустно и пусто. Пусть — деревянные, пусть — десять, сто…

Шур, конечно, понимал, что ему со своим характером, обычной внешностью и отсутствием ярких талантов нечего рассчитывать на особое внимание Лилии. Она была первая красавица в мире. (Так ему казалось). Но теперь, после того урока химии, он иногда решал, что же такое — счастье? Раньше никогда не задумывался об этом.

Вот если б случилось такое чудо, подошла бы она и сказала:

— Пойдём вместе в кино.

Большего счастья он себе не мог выдумать. Никакого. Это был — предел.