Голубая рапана

Тетушка утверждала, что она самая несчастная из всех троих: брат счастлив тем, что погиб, освобождая родину, сестра — тем, что умерла вместе с любимым. "Они любили друг друга и умерли в один день", — говорит тетушка со счастливой улыбкой, вспоминая мою мать. Все счастливы, и лишь она, Изабелла Станиславовна, самая несчастная — одинокая и живая.

Я не разубеждал ее никогда: ощущение исключительности несчастья помогает жить.

Сколько я себя помню в доме тетушки, ее кто-нибудь да сватал. Однако после непродолжительного знакомства дело расстраивалось: может, жених начинал побаиваться вопросов тетушки, а может, та побаивалась выходить замуж, потому что за это могут расстрелять, — не знаю. Знаю одно: она работала санитаркой в детсадике, там женихов не было, а те, которых приводили или приходили сами, через неделю-другую исчезали со свадебного горизонта — к необыкновенной моей радости: я терпеть не мог женихов. Они так нелепо хрустели сахаром, когда пили чай, так длинно и умно говорили и так растерянно умолкали, когда тетушка вдруг спрашивала: "А за это не могут расстрелять?" Ну и что же? Сказали бы, мол, нет, не могут. Или — не знаю, дескать, пока ничего такого не слышно, и делу конец. Так нет же, начинали убеждать, доказывать, приводить примеры. Изабелла Станиславовна внимательно слушала, думая о чем-то своем, и как-то странно улыбалась: мол, вы так думаете? Ну-ну…

Гриня заявился к нам в летних брюках Петькиного отца, в его кремовой рубашке с засученными рукавами, в довольно еще приличных босоножках и поклонился тетушке: та стояла во дворе и собиралась уходить.

— Григорий Топчий, — представил я Гриню-труболета. — Дня три-четыре поживет у нас во времянке, пока устроится на работу.

Тетушка внимательно осмотрела его и сказала:

— Пройдитесь, молодой человек, туда-сюда, — она махнула тонкой кистью из стороны в сторону.

Гриня пошел.

— Быстрее, быстрее, — воскликнула тетушка. — Резче поворот. Еще резче! Мда-а, — восхищенно протянула она. — Вы родились танцором.

— Сплясать? — послушно предложил Гриня.

— Нет, — остановила его тетушка. — Я сказала: танцором, а не плясуном. Старайтесь ходить, будто у вас на голове яблоко и вы боитесь его уронить. Спина, спина! — Она слегка хлопнула Гриню по животу и спине. — Танцор должен думать спиной. Думайте спиной! Не уроните яблоко и думайте спиной.

— Я родился труболетом, — уверил Гриня, вытягивая шею, видно, боялся уронить яблоко, — а не танцором.

— Ничего подобного, — возразила Изабелла Станиславовна. — Но это заблуждение распространено. Многие не знают, кем они родились.

И она пошла было на работу, однако в это время открылась калитка, и…

— Бонжур, мадам, — сказала Наташа.

— Бонжур, ма шер, — ответила Изабелла Станиславовна, слегка кивая. Дальше они говорили тоже на французском. — Какая чудесная погода, не правда ли?

— Да, но очень сильно пахнет акацией.

— Кстати, это хорошо для тех, у кого понижена кислотность. Как твое здоровье?

— Спасибо, хорошо. Как вы себя чувствуете?

— Чудесно. Ты меня проводишь?

— Да, мадам.

Они ушли.

— Ай-я-яй! — воскликнул Гриня. — Явление Христа народу. О чем это они?

— Да так, о погоде. Почему Христа?

— Какая девчонка, а?! — Гриня прошелся туда-сюда "с яблоком на голове". — Какие волосы! Белые, как снег. Это не от перекиси, это от природы, уж я-то знаю. В этой области я — танцор. А глаза, глаза! Голубые, но главное — бездонные. А какая смуглая кожа: странно. Но самое главное, — Гриня прошелся, вихляя бедрами, — походка. Буду тоже носить яблоко. По-каковски это они?

— По-французски. Тетушка дает ей уроки разговорного. Готовит в иняз.

— Иду устраиваться на работу, — сказал Гриня. — Говоришь, на землечерпалку?

— Да, — хмуро ответил я. — Там все алиментщики собираются. Визу не надо, прописка по управлению, кормежка бесплатная, жилье — на месте: райские острова. Из нашего училища там практику проходят.

— Ты настоящий друг, — сказал Гриня и положил руку мне на плечо. — И Петька тоже. Становлюсь моряком, землечерпаком — кем угодно. Только разреши мне приходить в гости. Какая девчонка!

— Приходи! — выдавил я из себя.

И Гриня ринулся устраиваться на работу, только калитка звякнула.

Грустно стало у меня на сердце. Муторно как-то, и нехорошее предчувствие закралось в душу. Я походил по двору, полил помидоры, подбелил стволы виноградных корней… Если двадцатишестилетний мужчина влюбится в тридцатисемилетнюю женщину — это еще куда ни шло. Но разница в год между шестнадцатью и семнадцатью — длиной во всю жизнь. Наташе было семнадцать.

Когда я подрос и меня надо было уже "одевать", Изабелла Станиславовна решила подрабатывать уроками иностранных языков. Образовалась небольшая группа, и все ученицы — в основном ученицы, учеников почти не было, — все ученицы были просто-таки влюблены в мою тетушку. Но однажды пришел фининспектор, перепуганная Изабелла Станиславовна всю ночь не спала, глядя на лампу у кровати: спать без света она никогда не могла, и все спрашивала — а не могут ли за это расстрелять? Я сказал ей, что вышел закон — за это не расстреливать. Она успокоилась.