Голуби над куполами

Когда они эмигрировали, пить стал еще больше. Одиночество душило меня так, что потребность в горячительном стала регулярной. Сначала я пил не много, потом все больше, и вскоре ежевечерние три бутылки стали нормой. Я даже на спектакли являлся с белочкой на плече. Долго этого терпеть не стали – выгнали вон. И тут я окончательно понял, что не могу жить один. Что мне нужны забота и внимание. В крайнем случае, перебранки. Сошелся я с одной санитаркой из морга, которая таскала с работы спирт. Употребляли вместе, допиваясь до глюков. Однажды она приперла денатурат, и я чуть не отдал богу душу. Когда вернулся из «беличьего питомника» домой, с удивлением обнаружил, что я – в долгах как в шелках. Что меня лишили водительских прав. Что обо мне, как о чеховском Фирсе, все дружно забыли. И в антрепризе, и на телевидении, и в рекламных агентствах, где я иногда подрабатывал. Что денег нет не только на пойло, даже на сухари… Бяда! Пришлось продать машину и гараж.

Кинулся я в ноги режиссеру антрепризы. Напомнил ему, что играл в «Тряпичной кукле», «Возвращении Дон Жуана», «Мамаше Кураж», а за роль Уоррена в «Полете над гнездом кукушки» даже Специальный приз получил на международном фестивале «Славянский венец». Бесполезно. Тот ответил, что талант без дисциплины – как кофе без чашки: не напьешься, а только ковер испачкаешь. С тех пор моим единственным заработком стали поездки по стране с литературно-музыкальной композицией, составленной из стихов советских поэтов. Ах, какие это поэты, мужики! Один Александр Володин чего стоит! Вы только вслушайтесь:

А легко ль переносить,
сдерживать себя, крепиться,
постепенно научиться
в непроглядном рабстве жить?..
…Мол, дотерпим до зимы…
Проползли ее метели.
Так до лета неужели
как-то не дотерпим мы?
А потом до той зимы…

Иван оказался талантливым чтецом. Хорошо поставленный, насыщенный обертонами голос, безупречная дикция, пластичные движения тонких аристократических пальцев втягивали слушателей в его орбиту и побуждали к сопереживанию. К концу декламации в глазах у Владика стояли сентиментальные слезы. Русич смотрел куда-то невидящим взглядом, и лишь легкое подрагивание рук свидетельствовало о том, что Бураку удалось задеть глубокие струны его души. Даже у Паштета, молча, орудовавшего крючком, перехватило горло и по скулам заходили желваки. Правду говорят, талант не пропьешь.

– А вот еще одна очень сильная вещь…, – дорвался до свободных ушей соскучившийся по сцене белорус.

– Вань, завязывай с кладбищенской лирикой. На душе и так тошно, – скривился глухой к поэзии Лялин. – Расскажи лучше, зачем в лицедеи подался. Не мог ведь не знать об их «профессиональной» болезни.

– А куда я еще мог податься, если вырос в театре? – поправил тот сползающие с носа очки.

– Дужки надо поджать, – заметил опер. – Давай сюда свой пердимонокль. Я правильно произнес это слово?

– Нет, – замотал головой артист, протягивая капитану очки. – «Пер дю монокль» – это старый театральный термин, означающий крайнюю степень удивления, при котором взлетает бровь и из глаза выпадает монокль. Обычно сие выкрикивают при полном восторге или полной неудаче.

– Надо же! Век живи – век учись.

– … а дураком помрешь, – процедил Паштет себе под нос.

Пока Лялин возился с очками, батюшка еще раз вскипятил воду. Чтобы придать чаю хоть какой-то вкус, порезал яблоко на тонкие, почти прозрачные, пластинки и опустил их в разлитый по кружкам кипяток.

– Так вот, – продолжил свой рассказ белорус. – Театр стал для меня преодолением комплексов. Затюканный мальчишками, незамечаемый девчонками, я был мишенью для острот во дворе, школе, пионерлагере. А все из-за своих огромных, дико торчащих ушей.

Не видевшие до сих пор отклонений во внешности Бурака мужчины стали пристально изучать его уши. Ради этого Пашка даже свесился со своей полки. Не прижатые к голове дужками очков, они оказались не столько большими, сколько оттопыренными. «Разве это трагедия для мужика?» – подумал каждый из присутствующих.

Видя недоумение в глазах сожителей, Иван продолжил:

– «Вот идут трое: Ванек и его уши», – сыпала соль на незаживающую рану математичка Гордислава Ладимировна, и весь класс покатывался со смеху. Друзей у меня не было, приятелей тоже, разве что сосед Генка, с которым мы вместе ходили в школу.

Именно поэтому я все свободное время проводил в театре. На артистов смотрел, как на небожителей и мечтал, что когда-нибудь мои обидчики придут в театр, увидят меня на сцене в главной, обязательно героической, роли и поймут, как были неправы, потешаясь над щупленьким, стриженым «под чубчик», ушастым пареньком.

– Кака трагэдь! – хохотнул Лялин, обсасывая яблочную пластинку. – Дети всегда дразнятся. Меня, например, в школе Лялькой обзывали. Мне это жутко не нравилось, но ничего – выжил.