Голубятня на желтой поляне

Одно только портит мне радость: Юрка и Янка опять ушли вдвоём, не позвали меня. Но эта горечь – уже несильная и привычная, как боль от разбитого утром локтя.

– Глеб, – сказал я, – ты за меня не тревожься, я сам знаю, что такое дальняя дорога.

Он ещё раз качнул меня за плечо – хорошо так, будто молча сказал спасибо. И в это время зашелестели вокруг листы.

Ветер врывался с передней площадки, мчался через вагон и, закрутив спиральные вихри, улетал в заднюю дверь. Завихрения подняли с ящика и с полки стопки Глебовых бумаг.

Мы кинулись собирать их…

К счастью, не улетел ни один лист.

– Ну, всё, – сказал Глеб, когда была собрана растрёпанная стопа. – Вот… Слушай, Гелька, я тут ещё кое-что понаписал… Может, дать тебе и эти страницы?

– Ты их тоже в двух экземплярах печатал?

– Конечно.

– Тогда дай, – сказал я и подумал, что, может быть, скоро Глеб окажется далеко-далеко. – Обязательно дай. А то… вот укатишь в свой Колыч… на веки веков…

Глеб на секунду прижал меня своей пятернёй к рубашке. Потом взял у меня фонарик и шагнул в угол, где на гвозде шевелилась как живая Ерёмина куртка. Глеб снял её, сунул свёрнутые листы во внутренний карман.

– Вместе с курткой и заберёшь.

– Я сразу, чтобы не забыть…

Куртку я накинул на плечи. Она была большущая – обшитый кожей подол зачиркал по коленям. От куртки пахло Ерёмой – тёплым металлом, смазкой и пластмассовой изоляцией. Я незаметно погладил у куртки отворот. Бедный Ерёма. Не слишком ли быстро мы успокоились после его гибели?

И никто не знает, что погиб он, скорее всего, не случайно!

– Глеб!

– Что, Гелька?

– Нет… ничего.

Поздно, Глебу нельзя говорить про это. Он испугается за нас и не станет искать свой Колыч. Останется без дома. Получится, что я его задержал. А какое я имею, право?

Глеб отошёл от меня. Наверно, подумал: "Гелька загрустил о Ерёме, а грустить лучше в одиночку". Я сел в проёме боковой двери, свесил наружу ноги. Тёплый ветер ударил по ногам, забрался под куртку. Сильно пахло полынью. В той стороне, куда мы ехали, светил слабенький закат, а над головой и северным горизонтом небо стало совсем чёрным. Звёзды были большие и белые. Гораздо ярче огоньков, которые мигали на краю земли.

Недалеко от линии тоже светились огоньки – фонари и окна какого-то посёлка. И вот что удивительно! Обычно, когда едешь в поезде, близкие огни проносятся назад, а звёзды остаются неподвижными. Здесь же было наоборот: огоньки и фонари будто замерли, а звёзды проплывали над головой, будто небо плавно вращалось. Что за неразбериха? А, я понял! Наверно, вагон делает какой-то хитрый разворот.

И я перестал думать о звёздах.

Потому что подошёл Юрка.

Фонарик лежал рядом со мной и светил вверх, на Юрку. И Юрка стоял в метре от меня и почему-то опять казался похожим на страусёнка Антона из мультфильма.

– Ты чего? – спросил я.

– На площадке сесть негде. А за день-то натопался…

Я подвинулся. Но Юрка не сел. Он рассеянно смотрел в небо и теребил у пояса краешек серебристого галуна. Этот блестящий лампас был пришит вдоль коротенькой штанины, и верхний кончик у него отпоролся. Юрка дёргал, дёргал его, а потом вдруг сильно потянул вниз и с треском оторвал весь галун. Кинул по ветру.

– С ума сошёл? – спросил я.

– Не-а…

– Влетит, – сказал я.

– С чего? Эту форму нам насовсем подарили.

– А завтра как будешь без лампаса?

Юрка оторвал галун с другого бока.

– Никак. Я оттуда ушёл.

Юрка зевнул и сел наконец рядом со мной.

– Почему ушёл? – изумился я.

– А!.. Из-за одной дуры. Сперва у нас нормальный руководитель был, помнишь, толстенький такой, Виталий Гаврилыч… Потом он замотался с концертами, и сегодня к нам пришла эта… Ноги, как оглобли, шея лошадиная, голос, будто сирена на стадионе. Только и знает, что орать команды и ругаться… Я где-то палочку потерял, а она завелась: «Это что за отношение к делу! Таким людям вообще здесь не место!.." Не место? Ну и ладно. Поставил я барабан, положил на него накидку и берет, сверху – палочку, ту, что осталась. И пошёл…

Услыхав про палочку, я, кажется, покраснел. И понял: теперь-то надо начать про всё: про то, как от палочки разлетелся гипсовый гребец; и про то, что, наверно, не случайно мы рядом с тем гребцом падали, и про Клоуна.

– Юрка! Та палочка… тут вот что…

– Да не в палочке дело! Всё не так.

– Что не так?! – в сердцах спросил я. – Будешь ты меня слушать?

– Ну, валяй…

"Валяй? Не скажу я тебе ничего!" И я сказал о другом, с досадой и ехидцей:

– Что-то я не пойму. Стоило ли записываться в барабанщики, чтобы уйти вот так… – Я чуть не сказал "так бесславно".

– А чего ж… – Я заметил, что Юрка улыбнулся. – Там было хорошо. Пока не пришла эта… штурм-бан-дура… Знаешь, Гелька, что-то есть в этих маршах. Когда все вместе… А самое главное в том, что я выяснил один вопрос.

– Какой?