Голубиная книга 2 (СИ)

– Да какой шлейф, Кызымушка? – Тут же шёл на попятную Вавила, хлопая длинными белёсыми ресницами. – Да я ж супротив твоих нарядов ничего не имею, – дипломатично оправдывался он, и снова, вздыхая, думал, что Кызыме кокошник подойдёт примерно так же, как корове седло. А вот сабля у жены в руках смотрелась очень даже органично, как говорится, в самый раз! – Я ж так, сам хотел тебя хоть разок в платье увидеть, оценить, как оно на тебе смотреться будет.

– Платье джок. Без платья якши.

– Да я разве ж спорю, Кызымушка? Очень даже хорошо без платья! – Соглашался царь. А какой муж, скажите, не согласился бы?

Кызыма в зеркало редко заглядывала, не в пример мужу. Длинные волосы маслом смажет конопляным, в тугие косички заплетет – сорок штук ровно, царь как-то не поленился, пересчитал – и год с ними бегает. Не, к чистоте-то она приученная была, но чистоту да аккуратность на свой, на хызрырский манер блюла. Те косички тонкие в воду окунет, вода по промасленным волосам стечет, и снова голова сухая, а пыль прибить много воды не надо. Да и откуда в хызрырских степях вольной воде быть? Хорошо, когда табуны напоить да людям еду приготовить наберется немного. Отсюда и фасоны одежды, и материал, из какого одежда та изготовлена: с кожаной рубахи-то грязь ножом соскреб, и вся недолга. А Вавила-то, тот порой за день раз пять подойдёт, то лоб разгладить пытается, то рожи корчит, людей, каким нечаянно повезло его за столь легкомысленным занятием застать, смешит. И так повернётся, и эдак, будто за шестьдесят годов лицо своё вдоль и поперёк не изучил. Тут секрет открою: не зря Вавила–царь так из–за возраста печалился, всё морщины пересчитывал, да лысину измерял – не увеличилась ли? Запоздалое проявление комплексов началось девять месяцев назад, когда обнаружилось, что в царском семействе ожидается прибавление. Тогда–то и засуетился Вавила, как это часто «молодым» отцам после шестидесяти свойственно бывает.

– А вот скажи мне, Еленушка, правду ли говорят, что от сметаны лицо гладким становится, будто яичко? – Между делом поинтересовался он как–то у младшей дочери от первого брака родившейся, первой в Лукоморье красавицы и модницы.

– Правду, батюшка, – не стала отрицать Елена Прекрасная. – Но я сметаной кожу больше не пользую, мне крэма хранцузскаи с оказией из городу Парижу доставили. Вот теперь только ими порядок на лице и навожу. А сметана – это уже не модно, ибо вчерашний день, и вообще устаревшее средство. Она только для кошек хороша.

Еленушка младшей дочерью была, родилась-то она с сестрами в один день, да последней. Старшие сестры все таланты разобрали,один лишь проигнорировали, посчитав ненужным: красоту. Так-то сестры на одно лицо были, как это у близнецов водится, да только Елену перепутать с Василисой или Марьей невозможно: она свою красоту в таком оформлении подавала, что люди столбенели с открытым ртом, лошади шарахались, а дети, впервые увидев, орать начинали. Но, потом, попривыкнув, уже криком не кричали, так, потихоньку носом шмыгали, слезы утирали. Да и лошади не всегда на дыбы при виде Елены поднимались, а только когда та с макияжем перебарщивала. И, хотя с чувством меры у царевны было напутано, про косметику и моды она все знала, ибо учила науку эту сложную по книжкам журнальным, какие ей цельными телегами все из той же Франции везли. Постеснялся царь попросить у дочки французское снадобье, но крепко задумался про сметану–то. Выбрал, какая погуще, намазался, да не пожалел – в три слоя наложил на щёки и лоб. Сметана подсохла, кожу растянула, царь этому только порадовался:

– Вот как морду–то накрахмалило, пожалуй, смывать на ночь не буду, так лягу – чтоб лучше подействовало! – пробормотал он, и спать завалился.

Ночью со всего терема понабежали кошки, сначала тихо с царских щёк кисломолочный продукт слизывали, а потом испугались, что на всех не хватит, и давай драться! Вавила спросонья и не понял, что за орущая стая на нём скачет, но разбираться было некогда. Пока кошек с себя согнал, всё лицо расцарапали, ещё и лысину в придачу зацепили. Так до сметаны охочи оказались, что едва отбился!

Утром встал злой: глаза красные после бессонной ночи, а лоб да щёки, в аккурат поперёк морщин, царапинами исполосованы. Ну, домочадцы и бояре, понятное дело, потихоньку в рукава прыскали, но вслух ничего не говорили. Опасались: а ну как рассердится царь? Разве что Домовик замечание сделал.

Домовым вообще никто не указ. Домовые – они и дом своей собственностью считают, и домочадцев тоже. Вот и этим утром только царь в горницу спустился и, было, во двор хотел проскочить. Только дверь приоткрыл, а Домовик уже тут как тут. Сидит на пороге, ложки серебряные песочком натирает, блеск наводит. Почистит, фартуком протрёт и внимательно посмотрит: если отражение ясное, лицо в ложке словно в зеркале видно, то в корзинку опускает, а если ничего, кроме русой бороды не разглядеть, то дальше шоркать принимается до полного блеска.