Голубиный туннель. Истории из моей жизни

В те неспокойные дни (хотя когда в Бейруте выдавались спокойные?) бар отеля «Коммодор» был любимым питейным заведением всех настоящих и мнимых военкоров, торговцев оружием, наркодилеров, а также гуманитарных работников — фальшивых и подлинных — нашего полушария. Поклонники бара любили сравнивать его с кабачком «У Рика» в Касабланке, но я лично не видел ничего общего. Касабланка ведь не город, превращенный в поле боя, скорее эвакуационный пункт, а в Бейрут люди приезжали затеять сделку, заваруху или даже миротворческую миссию, но уж никак не в поисках спасения.

С виду «Коммодор» не представлял собой ничего особенного. Во всяком случае в 1981-м, а сейчас его и нет уже. Унылое, ровное со всех сторон здание — никакой архитектурной ценности, если, конечно, не считать бетонной стойки портье толщиной этак метр с лишним в вестибюле, которая в тревожные времена служила одновременно бруствером. Самым почтенным обитателем отеля был престарелый попугай по имени Коко, державший бар в подвале в ежовых рукавицах. По мере того как совершенствовалось оружие городской войны — от полуавтоматического до ракетного, от малокалиберного до среднекалиберного или как там это правильно называется, — Коко обновлял и свой репертуар звуковых эффектов уличного боя, так что какой-нибудь неискушенный гость, пасущийся в баре, бывало, подскакивал, услышав свист приближающейся ракеты и пронзительный вопль «Ложись, кретин! Мордой в пол!» И ничто не доставляло измученным войной работягам, пережившим еще один адский денек в раю, большего удовольствия, чем видеть бедолагу-новичка, ныряющего под стол, пока они продолжают беззаботно потягивать красновато-коричневый виски.

Уверяют, что Коко еще мог воспроизвести первые такты «Марсельезы» и начальные аккорды Пятой симфонии Бетховена. Исчезновение попугая окутано тайной: то ли его нелегально переправили в безопасное место, где он поет по сей день, то ли застрелили сирийские боевики, то ли Коко все-таки погубил попадавший в его корм алкоголь.

В тот год я несколько раз приезжал в Бейрут и Южный Ливан — и ради моего романа, и ради его злосчастной экранизации. Путешествия эти вспоминаются мне как одна сплошная цепь сюрреалистических событий. Человеку робкому в Бейруте было страшно 24 часа в сутки — то придется обедать на набережной Корниш под грохот стрельбы, то внимательно прислушиваться к словам палестинского юноши, который, приставив к твоей голове ствол «калашникова», говорит, что мечтает поступить в Гаванский университет и заниматься международными отношениями, так не можешь ли ты этому посодействовать?

* * *

Меня, человека в «Коммодоре» нового, сразу же заинтересовал Мо. За день он видел больше мертвых и умирающих, чем я за всю свою жизнь. Мо передавал сенсационные новости из самых страшных мест на этой планете, как говорится, из сердца тьмы. Достаточно было лишь взглянуть на Мо мельком, когда после очередного дня на передовой он, закинув на плечо измочаленную сумку цвета хаки, размашисто шагал по многолюдному вестибюлю отеля к своему пресс-бюро, чтобы понять: он не такой, как все. Всякое повидал, через всякое прошел, зря не треплется, умеет выйти сухим из воды — такой он, этот Мо, любого спроси, кто его знает. Пожалуй что мрачноват и чудаковат. И любит запереться в своей комнате с бутылкой на денек-другой, да и пусть. А дружил он в последние годы, насколько известно, только с одним котом, который, согласно коммодорским преданиям, потом выбросился с горя из окна верхнего этажа.

Словом, когда через пару дней после того, как я приехал в Бейрут в самый первый раз, Мо вроде бы между прочим сообщил, что собирается кое-куда съездить и мне, пожалуй, интересно будет составить ему компанию, я ни минуты не раздумывал. У других журналистов мне удавалось кое-что выведывать, а вот Мо до сих пор держался в стороне. Я был польщен.

— Прокатимся до пустыни? Проведаем кой-кого из моих чокнутых дружков?

Я, говорю, ни о чем другом и не мечтаю.

— Тебе же колорит нужен, так?

Нужен.

— Один друз нас повезет. Эти засранцы друзы плевать хотели на всех, окромя их самих. Так?

Истинно так, Мо, спасибо тебе.

— Шайя, Санни, Кристиан — эти засранцы вечно нарываются на неприятности. А друзы не нарываются.

Очень рад это слышать.

Мы путешествуем по блокпостам. Терпеть не могу аэропорты, лифты, крематории, государственные границы и пограничников. Но блокпосты — разговор отдельный. Здесь не паспорт твой проверяют, а руки. Потом лицо. Потом наличие или отсутствие харизмы. И даже если на одном блокпосту решили, что ты в порядке, передать эту радостную новость на следующий они и не подумают, ведь всякий блокпост имеет право на свои подозрения и пренебрегать ими никому не позволит. Останавливаемся перед красно-белым шестом, уложенным на две железные бочки. Парень в желтых резиновых сапогах, потертых джинсах, обрезанных до колен, с нашивкой болельщика «Манчестер Юнайтед» на груди нацеливает на нас «калашников».

— Мо, засранец! — радостно орет это пугало вместо приветствия. — Здрасьте, сэр! Как вы нынче поживаете?