Голубое и розовое, или Лекарство от импотенции

Все прошло без приключений и без посторонних глаз. Файзуллу уложили на заднее сиденье, положив ему под голову и плечи мешок Абдуллоджона, чтобы не возобновилось кровотечение из раны в груди. Файзулла начал постанывать. Рядом с ним находился Рашид. Я сел рядом с пилотом. Мы летели над Нарыном. Вскоре я увидел как его лента соединилась с другой — Карасу: на моих глазах рождалась Сыр-дарья. По аккуратным — при взгляде сверху — полям расходились голубые ниточки оросительных систем — арыки и саи, ласкавшие меня в детстве своим ледяным холодом в сорокаградусную жару. Все было родным и близким, будто и не было последующих пятидесяти с лишним лет в иных городах и весях. Эта земля Аллаха — моя земля! Здесь, в небе над нею, я, наконец, это понял. Из-за Алайского хребта стало подниматься Солнце. Его первые лучи, казалось, внесли другой — истинный — смысл и в равнинные и, особенно, в горные пейзажи: склоны гор стали медленно менять свой цвет в зависимости от того, как на них падали солнечные лучи, а сероватые в предрассветных сумерках снеговые шапки стали ослепительно белыми. Слева от нас внизу проплыли очертания относительно большого города. — Коканд, — сказал пилот, увидев, что я внимательно рассматриваю скопище различных строений. Я вспомнил свои мелкие детские радости от поездки в Коканд на «большой базар», — как было интересно туда ехать и как скучно было идти обратно, — и улыбнулся своим мыслям. Прошло еще, как мне показалось, не более получаса, и вертолет стал снижаться. — Исфара! — сказал пилот, кивнув на небольшой городок, зеленая окраина которого стала быстро приближаться к нам. Рашид, видимо, задремал от перегрузок и переживаний. Надира и Керим тоже были в полусне, и только я заметил, что в кабине вертолета что-то изменилось и не сразу понял, что суть этих изменений в том, что стали неслышны стоны Файзуллы. Разбуженный мной Рашид прислушался сначала со стороны, а потом стал прикладывать ухо к груди, ко рту, трогать руки и даже тормошить раненого, но руки Файзуллы свисали совершенно безжизненно, и дыхание не ощущалось. — Умер! — сказал Рашид. От этой возни проснулись Надира и Керим. Лицо Керима скривилось, и в глазах появились слезы, но Надира что-то отрывисто и строго сказала ему, и он сдержался. А я подумал: вот она, жизнь человека! С детства он, Файзулла, жил с мечтой о богатстве, уже в юности начал искать этот клад Абдуллоджона, в этих поисках уходили его лучшие годы, и по иронии судьбы он умер на этом заветном мешке, набитом золотыми украшениями. Смерть Файзуллы, по словам Рашида, усложнила наши планы, так как возникла необходимость задержаться в Исфаре, чтобы похоронить покойника, но оказалось, что возможность остановки в этом городке учитывалась неизвестным мне общим графиком нашего передвижения. Как и в «операциях» кощея, для нашей предполагаемой остановки надежными людьми была на всякий случай заранее снята и приготовлена к нашей встрече уединенная усадьба на окраине Исфары. Когда мы там появились, Рашид сразу же занялся похоронными делами, благо при наличии средств это не было проблемой, и уже через несколько часов тело Файзуллы почти бегом отнесли, как положено, на руках, на ближайшее кладбище и предали земле. Я был рад этой остановке, ибо последнее время очень уставал от наших, мягко говоря, насыщенных дней и ночей, и с удовольствием отдыхал в тени под традиционным навесом, укрывавшим обращенные во двор вход и окна многих местных домов — «кибиток», как их называли здешние «русскоязычные». Мимо меня прошла Надира. Я залюбовался ею и подумал: неужели и на сей раз мне придется вывозить из Туркестана очередную красавицу? Подумал и спохватился — прошлый раз Хафизу действительно вывозил я, а сейчас нас всех везут, и моя воля в этом деянии ничего не значит.