Голубое марево

— Т-у-у-у, Бексеит! Стою битый час, наверное, — хоть бы оглянулся! Враг разнесет твой дом — ты и ухом не поведешь. Мало по архивам хлама бумажного перетряс, так и дома вверх дном все. Человека нанять прикажете эти горы вымести? И откуда все это повыволок?

— Сам не знаю, байбише. Сам удивляюсь.

— Ай-ай-ай, что за слова?.. Феодал недобитый!

— Между прочим, этот феодал за свою жизнь немало сделать успел, а прожил не так уж много. Вот, пожалуйста, оттиски статей из академических журналов, вот — научные доклады, вот — рецензии на труды других ученых. Огромная работа. А большая часть ее еще не видела света. Соберу все, и еще одна книга готова. Что вы на это скажете?

— Идея недурна.

— Только одно грызет… Моя первая кандидатская… Так и бросил, не защитил.

— «Колонизаторская политика царского правительства в Казахстане в начале XX века». Она?

— Да.

— Этот орешек разгрызть не просто…

— Был бы топор хорош, так и войлочный кол вобьешь. Не в теме загвоздка, а как подать.

— Ты прав. Ведь сам говорил, работа отличная. Жаль только, света не увидела.

— Сейчас я проглядел ее. Конечно, в таком виде куда ее понесешь… Слишком уж вольно я размахнулся. Факты, документы — все верно, все точно. Но выводы — сомнительны… Не сомнительны даже, а как-то легковесны… Жаль, что там говорить. А так бы получился труд увесистый, листов на тридцать.

— А готового что есть?

— Листов двенадцать-тринадцать. Статьи, рецензии…

— Маловато… А может, подправишь, дотянешь?

— Чем дотягивать — проще за новую тему взяться. Правду говорят: не зная, и яд за бальзам примешь… В каких-то местах у меня даже мороз по коже, — неужели я написал? Что значит молодость безрассудная.

— Если б листов тридцать, так и деньжат перепало б.

— «Помнишь ли юности дни?..»

— О чем ты?

— Абай. Мир праху его, знал старик, что к чему… «О боже, боже, где те годы?..»

— Я понимаю.

— Ничего ты не понимаешь. Молодость ты, молодость… В душе — простор, чистота. Все звенит в тебе, и дух твой бодр. Не в реальности живешь, которую пощупать можно, а паришь в каком-то странном, удивительном мире, который сам же ты и придумал. Впереди только радость и свет. Все манит, все интересно. Ты и Наполеон, ты и Бисмарк. «Сладок той ожиданием». В этом ожидании и мчится юность. Может, тебя и не той ждет вовсе, а поминки… Но это и в голову не приходит. Потому как — глуп. Тем и прекрасна молодость. Ну, а когда страсти улягутся и оглядишься вокруг себя…

— …плакать хочется.

— Именно плакать. Ко из-за чего тебе хочется плакать, я знаю. Забыть не можешь, как любить начинала. Твоя тоска по любовникам, узкобедрым, как верблюд, и с мощной верблюжьей грудью. Ну, а я…

— Ты испорчен до мозга костей. Несешь, что в голову взбредет, лучше на себя посмотри…

— А что смотреть?..

— Не таким уж чистеньким приплыл ты мне в руки. Ну, побывала я замужем, так ведь и ты успел жену бросить.

— Да заткнись ты…

— Только твоя жена — вонючая аульная баба, а мой муж большим человеком был.

— Не забудь только, что моей жене было двадцать, а твоему мужу разочка в три больше — шестьдесят ровнехонько.

— Ну и что?.. Главное, человек какой.

— Да уж… В людях разбираться ты, конечно, мастак. Эрик, из-за которого ты мужа бросила, — ему восемнадцать-то было? Тоже ведь прекраснейший человек был? А? Если мне не изменяет память, этот достославный джигит обобрал кого-то в темном переулке и отправился за решетку?

— Ну и отправился… Ну и что? Я ведь за тебя пошла.

— Почему же не за Эрика, а за меня?

— Милый мой! Я ведь полюбила тебя.

— Ах, вот оно что… Полюбила, значит…

— Ну и ревнив ты. Кроме тебя, я никого не любила. Не веришь?..

— Ради бога, не лезь. В мои годы на этом не проведешь.

— Вечно ты себя старишь. Сорок четыре для мужчины…

— Для мужчины, конечно, самая пора женихаться. А для женщины?

— Мне нет сорока. У меня самый бальзаковский возраст — тридцать пять.

— Тридцать пять тебе было шесть лет назад. Ну, допустим, тридцать пять. У нас, на востоке, тридцать пять — это старуха.

— Прогнивший, дикий восток.

— Пусть дикий. Но у этого древнего дикого востока был хороший обычай: жена не перечила мужу.

— Прости меня, ты весь горишь. Я помешала тебе… Ты говорил о том…

— Забыл.

— Ты говорил, что плакать хочется, когда вспоминаешь юность.

— Да. Хочу плакать. Но не от тоски по минувшему, а от жалости к себе…

— И напрасно. Ты добился всего, о чем мечтал.

— А может, не добился?

— Не говори глупостей. Ты и академиком станешь. Впереди еще вон сколько, дорога длинная. Эти старики, из которых песок сыплется, думаешь, долго они протянут? Пока-то, конечно, первое слово за ними. Делать ничего не делают, только бока отлеживают, а каждый месяц восемьсот-девятьсот, а то и всю тысчонку получите, пожалуйста…

— В голове твоей, кроме денег, есть что-нибудь? Для тебя вся жизнь, весь смак ее — добыть копейку, одеться и пожрать.

— Думаешь, я мещанка? Вечно тебе надо меня унизить…

— Ну, допустим… Так чего же я должен хотеть, о чем мне мечтать прикажете?

— Брось эту труху бумажную, ее уже и мыши не нюхают. Ты вкус жизни забыл, да и куда тебе… не знал ты его. Долби не долби — не поймешь.

— Ну-ка! Ну-ка!