Голубое марево

— Это кто сказал: «Жить надо так, чтобы, когда умирать будешь, ни о чем не жалеть»?

— Прошу извинения, нечто подобное, начиная с древних эллинов, говорили многие.

— Не важно, кто сказал. Важно, что знал этот человек толк в жизни. Надо успеть взять от времени все. Все, все, что оно дать может. Так и надо жить, если ты человек современный.

— Все правильно. Кино, театры, рестораны… Курорты, санатории… Ты всего попробовала. А чего еще желать современной женщине?

— Хороший дом, современно обставленный… Дача, машина… Много чего.

— Все имеешь… Что еще надо?!

— Мой милый! Я хочу защититься.

— Ах, вот о чем речь…

— Да… Такого случая давно не было. А сегодня вдруг и так кстати… Жена Бикали, ну тот, что на твоей кафедре…

— Что Бикали женат, я знаю.

— Да не перебивай… Муж младшей сестренки этой Канышми как раз лингвист, французским занимается…

— Ну и что?

— Сегодня в гастрономе ее встретила, слово за слово, и всплыло. У меня так и заныло все внутри. Знать бы раньше…

— И что бы ты сделала?

— Как что сделала? Ведь самое трудное — минимум по языку. Его сдать, остальное — ерунда.

— Допустим, все сделано. А дальше?

— Дальше — диссертация.

— И какую же тему вы намерены выбрать?

— Да все равно.

— А писать кто будет?

— Что значит — кто? Думаешь, все, кто защищает, — Америку открывают? Надергают из разных книг, с чужих диссертаций перекатают… Да и ты на что? Этот несчастный кандидатишка Бикали, который каждому в рот смотрит, и тот дал жене защититься. Все говорят, он ей диссертацию сделал. Ведь такую бестолочь поискать только, — спроси у нее, где нос, она на рот покажет.

— Значит, по-твоему, все бестолочи должны стать кандидатами?

— Тебе мало меня унизить, тебе надо меня оскорбить. Нашел себе рабу и отпустить боится. А ведь бестолочь ты, а не я. Стану кандидатом — тебе что, от этого хуже будет? Несчастная сотня, которую я из себя выжимаю в бесконечной возне с детьми, в грязных дрязгах с директором, с завучем и бог знает еще с кем, — плохо будет, если завтра вместо одной сотни три будет? Стоит задуматься.

— В этих пустых стенах, где только эхо от наших с тобой голосов гуляет, для нас двоих денег достаточно. Разве что из сторублевок платья тебе кроить…

— Да в деньгах одних разве дело? А почет? А имя? Вот ты — профессор. Кому плохо будет, если жена твоя — доцент? «Семья, где каждый — ученый» — плохо звучит?

— Разве в том дело, что говорить будут?

— А как же? Ты для чего работаешь? Для чего исписал эту прорву бумаги?

— Для чего же, интересно бы знать?

— Ради славы. Удачи ради. Успеха. Карьеры. А уж после ради того, чтоб жилось хорошо.

— Может, бросишь эту дудку и уберешься отсюда?

— А-а… Как против шерстки, так на дыбы? Ты же других за людей не считаешь! Думаешь, я слепая? Не вижу? Кому другому, а мне можешь очки не втирать. «Прогресс науки», «благо народа» — так я и поверила, что ты ради этого спину гнешь! Уж кто-кто, а ты-то живешь единого хлеба ради. И не строй из себя ни ученого, ни святого. Ты — торгаш, и наука — твой товар. Чем колотить себя в грудь: «я — доктор», «я — профессор», лучше б жене помог. Нужна твоя ученость, когда от тебя как и от мужика-то проку чуть.

— Вон, старая кобыла… Мало жеребцов, под которыми ты гнулась… Дурь твою не вытоптали…

Но даже после того, как Гульжихан в слезах, то ли и вправду искренних, то ли фальшивых, вся подобравшись, тихо исчезла, Бексеит еще долго не мог прийти в себя. Он мерил шагами огромный, прекрасно обставленный кабинет, стены которого были в полках, забитых книгами, а все пространство у окна занимал великолепный письменный стол, и в голове его царил содом. Он гнал от себя мысли, выплеснутые гневом, который кипел в нем. Он жаждал унять этот гнев… «Нервы, все нервы, надо беречь себя», — и перебирал длинные четки (тончайшая резьба по красному дереву), которые в последние годы всегда были в кармане.

Как ни заставлял он себя думать о чем угодно, лишь бы не о том, что произошло сейчас, Гульжихан не желала покидать его мысли. До чего бесстыдна! Чтобы женщина — и такова! Как была она прелестна, когда он увидел ее впервые. В ее движениях, в походке, в том, как она обращалась к собеседнику, в самих словах ее, даже в том, как она пила и ела, угадывалось, что она из хорошего дома, что выросла среди людей порядочных и достойных. А теперь вон что повылезло…