Голубое марево

Едиге взобрался с трудом по лестнице на крышу и, встав возле теплой печной трубы, из которой поднимался к небу синий дымок, долго смотрел в сторону Кара-унгура. Солнце уже давно поднялось над горой и продолжало свой путь к небесной высоте. И кроме него, этого солнца, не было вокруг никаких других признаков жизни, — мир застыл в безмолвии. Похожая на огромную перевернутую чашу, гора сурова; проглотила всех тех архаров, и того самца, и Кок-Даула и теперь стоит, как бы говоря: можете подать еще, что там есть у вас.

Нарушая это безмолвие, вновь раздался собачий лай. Теперь в голосе пса были бессилие и мольба. Словно бы он звал на помощь.

— Не волки ли окружили несчастного, — сказала бабушка. Она прислушалась к лаю. — Нет, волков там, кажется, нет.

— Может быть, Кок-Даул взял архара, — сказала мама.

— Разве у бедняги остались силы на это? Елик-тай, стой подальше от края, упадешь. Не то слазь, все равно ничего не видно. Анар, помоги ему слезть, никак не достанет до ступенек. Ну-у, у него и нос покраснел, и лицо побелело. Не замерз?

От Кара-унгура опять донесся лай Кок-Даула.

— Он взял архара, — сказала мама.

— Подождем немного, может, придет обратно, — сказала бабушка.

Ждали долго. Кок-Даул не возвращался. Лишь лаял по-прежнему, хрипло и надсадно. Словно его привязали там.

— Он распорол архару живот и не может отойти, сторожит, — сказала мама.

— Может, сорвался со скалы и просит помощи… — посмотрела в сторону горы бабушка. — Ладно, — сказала она затем, — видно, не вернется сам, придется тебе пойти за ним. Не боишься? Да собака-то подает голос — все не так страшно. Я бы сама пошла, но старость, нет мочи в гору подняться.

— Дайте свой нож, — попросила мама.

— И то… чем черт не шутит… — Бабушка распустила пояс, расстегнула шубу и вытащила из кармана безрукавки черный складной нож. — Если жив еще, спусти кровь. Когда нет мужчины, можно это сделать и женщине. Только не позабудь сказать: «Бисмилла!»[55] Ну, иди теперь. Возьми палку — и идти легче, да и защита.

— Глядите тут за овцами.

— Удачи тебе! Едиге, ты-то куда с санками? Не будь, родной, шалуном. Э, вижу, не хочешь оставаться без мамы, сразу видно, кто тебя родил[56]. Ладно, мать — твоя, никто не спорит. Она сейчас вернется, а ты замерз, пойдем в дом, согреемся и выйдем.

…Прошло время, достаточное для того, чтобы сварилось в казане мясо, и мама наконец вернулась. Руки ее были пусты, а следом за ней еле тащился Кок-Даул. Он хромал, каждый шаг давался ему мучительно тяжело, лапы у него были в крови, шерсть слиплась и свалялась. Глаза у мамы покраснели и опухли.

— Прыгнул — и только его и видели, — сказала она, — аж с ног меня чуть не сбил.

Опершись о загородку загона, она перевела дыхание.

— Кок-Даул загнал его в каменный тупик. Огромный шестилетний самец, не меньше стригунка. Никогда не видела такого большого архара. Рога толстые, корявые, с тройным загибом. Встал задом к скалам и не давал псу подойти к себе. Меня издали увидел. Постоял немного, потоптался на месте, а потом прыгнул и понесся прочь. Кок-Даул шел за ним след в след, но как только начался голый гребень, без снега, архар тут же оторвался от него. Кок-Даул отбил себе все лапы. Насилу до дому дотащились… Эта война стала чумой, бичом для мужчин, — сказала она после молчания самой себе, ни на кого не глядя. — Теперь над нами насмехаются даже звери.

Старая Орынкул не произнесла ни слова. Едиге обхватил за шею старого пса, лежавшего чуть боком, опершись на выставленную лапу и словно бы подпиравшего землю своей огромной грудью. Я никогда не пойду на войну, подумал Едиге, не пойду. Но именно в тот день где-то в непостижимых глубинах его души зародилась уверенность в том, что жизненный путь человека полон беспрестанной борьбы, и раз ты родился им, то должен бороться и воевать, хочешь этого или не хочешь, и в этом вся суть жизни, вся прелесть и вместе с тем вся горечь ее.

1968

Перевод А. Курчаткина.

НОЧНЫЕ ГОСТИ

— Коли такой мастак приветствовать — так уж и быть, проходи, — сказал Омирбек-аксакал, не переменив позы, оставшись лежать, как лежал, лишь поудобнее устраивая под локтем аккуратно свернутый купи[57]. — Дверь только закрыть не забудь.

— Сзади товарищ есть, — сказал гость, как рыкнул.

— А, деда твоего в душу, богатый, значит, приехал! — усмехнулся Омирбек. — Аклима, дверь закрой-ка.

Снимавшая пену с мяса в казане, бледная, с мизинчик старушка, по пояс исчезнув в волнах белого тумана, клубами вползавшего в дом, торопливо закрыла дверь.

— И-и, свет ты мой, — сказала она гостю, — замерз совсем. Руки вон, гляди, не слушаются. Дядя чабан, — обратилась она к мужу, — уж раздел бы Токмет-жана. Разве лежат так, когда гость в дом пришел?

— Хоть генерал-губернатор приди — не могу я встать, — ответил Омирбек. — Сам разденется.