Голубое марево

Движения Тлеукена были ловки и скоры. Всю одежду с себя он скинул в одно мгновение. Так же, как и Токмет, он оказался в застегнутом до горла синем кителе и толстых, стеганых черных шароварах. Раздевшись, Тлеукен присел в ногах Омирбека. Ему было лет двадцать пять, крепкий, атлетического сложения мужчина. Рядом с Токметом, которого так и качало и временами он чуть не падал, Тлеукен казался, ни больше ни меньше, горой. Грудь его — чуть ли не в размах рук обыкновенного человека, на каждое плечо можно посадить по джигиту. Только вот голова у него будто не от этого тела. Словно и нет ее, а все это — одна толстая шея, которая, становясь тоньше и тоньше, обрывается неожиданно тупым огрызком. В висках она уже, чем в щеках, лоб в два пальца. Череп выбрит, и голова круглая-круглая и белая, как свежевыделанный бурдюк, набитый маслом. Когда Тлеукен говорит, виски его вслед губам тоже двигаются.

— И вправду, даже честные слова лгуна на ветер уходят, — сказал Омирбек. — Когда Токмет объявил, что не один, мы не поверили. Что же ты так долго дверь искал?

— Да не-ет… — протянул Тлеукен. — Лошади проголодались. Сена им подкинул, пока устраивал… ну вот…

— В райцентр часто ездите, велели бы в дом, где останавливаетесь, две-три арбы сена подбросить.

— Сено есть, — сказал Тлеукен. — Да лошади наши заняты были — день-деньской под седлом простояли. Думали сначала с рассветом ехать, да за чаем вот засиделись, потом люди к нам пришли, затем мы к ним зашли… В общем, что уж там, пока то да се, оказывается, и солнце село. Тогда только за разум взялись, сели на коней в спешном порядке и только вот до вас, видите, доехали…

— Э, пусть, — махнул рукой Омирбек. — Конторские бумаги — не скотина, их пасти не надо. Утром по потемкам выедете — к полудню будете.

— Утром заседание правления, — сказал Токмет. — Я присутствовать обязан. Порядок нужен. Где плохое руководство, там и работа не может не хромать.

— Ой, ой, слова Токи — как книжные слова, — сказал Тлеукен.

— Значение животноводства на сегодняшний день — велико, — поднял палец Токмет. — И раз уж правительство доверило тебе ответственную работу, ты обязан оправдать это доверие, работа — не игрушка.

— С государственной работой играть нельзя, — подтвердил Тлеукен. — И потом, вам непременно нужно добраться до моей женеше[60] нынче же ночью.

— А это тоже работа, — сказал Токмет. — Зарегистрировался я в загсе — значит, взял на себя ответственность. Взял ответственность — неси ее!

— Взял ответственность — неси! — повторил Тлеукен, широко улыбаясь.

— Апа!.. — сказал Токмет. — Водочку свою неси. Поедем мы.

— Сейчас, милый, сейчас, — отозвалась Аклима. — Чай вскипел, и мясо как раз сварилось.

— Мясо — это пережитки прошлого, апа. Ну что это такое — мясо. Мясо в каждом доме найдется. Вот водку не везде достанешь. Тлеукен, разве ту бутылку, из сумки, не принесешь?

— Принесу, — сказал Тлеукен.

— Нет, — сказал Токмет. — Сначала мы выпьем до дна водку этого дома.

— Сначала мы выпьем водку этого дома, — сказал и Тлеукен.

— Ну, а ту — на дорогу.

— Да, пусть на дорогу будет.

— Когда до перевала Айкай доедем — вытащим, да?

— Когда до перевала Айкай доедем — вытащим.

— Прямо из горлышка будем пить?

— Из горлышка выпьем.

— Чтоб булькала?

— Чтоб булькала.

Едиге засмеялся. До сих пор, не обращая на этих двоих особенного внимания, он молча сидел перед печью, греясь ее близким теплом. Теперь против воли он обернулся: не только поведение пьяного Токмета, но и то, как ловко огромный, будто верблюд, Тлеукен подлаживается под него, было смешным.

— Ой, а это… как его… Этого хитреца Омирбека сын… то есть… ошибся я, я думал, это ваш сын, а это внук Маке… ай, господи, я все путаюсь… сын Маке ведь, а? — сказал Токмет.

— Едиге это, стало быть! — заметил Тлеукен.

— Откуда ты, куда ты? — спросил Токмет.

— Домой на каникулы, на десять дней.

— Только перед вами зашел, — сказала Аклима. — Дни-то божьи стоят морозные, продрог весь. И-и, дорогой ты мой!..

— На десять дней? — спросил Токмет, сощурив глаза. — Сегодня же двадцать четвертое декабря. До каникул ведь еще неделя, так, нет?

Едиге промолчал.

— Детей, которые отлично учатся, отпускают, оказывается, раньше, — сказал Омирбек.

— А, вон как. Какой у тебя нынче класс?

— Шестой.

— Учеба как?

— Хорошо.

— Четверки?

— Нет, пятерки.

— Все пятерки?

— Все пятерки.

— Ой, молодцом! — сказал Токмет довольный. — Не сходи с этой позиции. Будешь хорошо учиться — таким же, как я, будешь.

— Я, как вы, не буду, — сказал Едиге.

— Я — заведующий фермой, — сказал Токмет. — Вся скотина, все деньги в моих руках, не ломаю головы, что есть, что надевать. Разве не хочешь заведующим фермой быть?

— Не хочу быть заведующим фермой, — сказал Едиге.

— Тогда кем же ты хочешь?

Едиге снова промолчал.

— Ты не учился, на полдороге застрял. А Едиге до дна знаний дойдет, — сказал Омирбек. — Самое меньшее — пуркорол[61] в райисполкоме будет.

— Батюшки, тогда кончили, — закрыл Токмет лицо своими худыми длинными пальцами. — Думается, смерти ищем мы, играя с пуркоролом?

— Не смейся. Живы будем — увидишь еще, — сказал Омирбек. — Это такой мальчик.