Голубое марево

Все письма Батиш принимала с благосклонной улыбкой, все прочитывала, но никому не отвечала. После вечеринки или назавтра в восемь часов вечера у развалин старой кузницы за аулом (или у загона овец) сталкивались двое-трое джигитов. Делая вид, что выискивают какую-то железяку в куче металлического хлама или ищут запропастившуюся телку, они некоторое время крутились у места назначенного свидания и, убедившись в конце концов, что Батиш не придет, расходились.

«Сосед-соседка» — эта игра поинтереснее «Писем». Тут уж не надо ждать конца вечеринки или завтрашнего дня, тут можно попытать счастья на месте.

Участники игры, то есть вся мужская половина их, лезут из кожи вон, чтобы оказаться соседом Батиш. Но ведь рядом-то всем не сесть. Соседом может быть только один. Вот и сваливаются на голову бедняги все радости этого соседства и все страдания.

— Ой-ей, не уживаюсь с соседкой! Прошу соседку Секена, — говорит Быкен.

— Я… в ссоре я… Мне бы Батиш… эту… этого Секена… это… соседку надо, — мямлит Бекен.

— Требую соседку Секена! — заявляет Бокен.

Секен возражает:

— Не могу отдать соседку.

— Не хочет расставаться с соседкой! — объявляет водящий. — Какое ему за то наказание?

— Пусть заревет быком, — говорит Быкен, улыбаясь до ушей. И довольно ерзает на стуле, оглядываясь по сторонам.

— Пусть петухом… нет, простите… этой, как ее… курицей закудахчет, — краснея и весь вспотев, выговаривает Бекен. И, еще больше съежившись, опускает глаза в пол.

— Три куплета песни, три удара ремня, — холодно бросает Бокен. Недовольно скашивает глаза на висячую, из пиалы, лампу под потолком, которая уже начинает коптить, и еще больше выпячивает грудь.

Несчастному Секену приходится и быком реветь, и курицей кудахтать, и срывающимся, хриплым голосом исполнить три куплета песни, и подставить ладонь под жгучие удары толстого кожаного ремня. Претерпя столько испытаний на пути любви, стойко перенеся все муки, Секен горделиво смотрит на свою соседку. Та, кажется, довольна. Секен мысленно благодарит судьбу и за то, что подняли его на смех, и за то, что побили. Но тут уже подходит и его черед отвечать, в мире ли он со своей соседкой.

— Я, — говорит он, — с соседкой своей в мире.

— Докажи, что в мире, — требует водящий.

Значит, надо или обнять девушку, или коснуться ее щеки своей щекой. А поцелуешь — совсем хорошо.

Но какое там — обнять или коснуться! Батиш, которая до сих пор сидела совершенно спокойно, теперь прямо под потолок взвивается, не подпускает к себе.

— Не смог доказать, что ты в мире. Протягивай ладонь, — говорит справедливый водящий.

И снова три удара ремня. Безжалостно бьет водящий. С размаху бьет. Прямо весь дух из тебя вышибает.

На следующем кругу выпадает отвечать и самой Батиш.

— Я, — говорит она, — в ссоре. Мне нужен сосед Сакып.

Вот тебе и благодарность, вот тебе и награда за все насмешки, за все побои, — предают тебя, ничего не приняв во внимание…

Теперь уже Быкену доводится испытать счастливое унижение. Затем — Бекену. Потом — Бокену…

Как-то вспыльчивый Бокен, когда его попросили подтвердить мир с соседкой, взял да и поцеловал Батиш насильно. Условиям игры это противоречило. Прильнувшие к ней против ее воли губы будто выпили из девушки всю кровь, и побледневшая Батиш, как только высвободилась, ударила джигита по щеке. Такое правилами игры тоже не предусматривалось. Бокен хотел было тут же расквитаться с девушкой, но руку его перехватил Секен. Джигиты разделились на две группы, девушки на три; едва не завершившись дракой, вечеринка в конце концов расстроилась окончательно.

После этого случая празднование дней рождений прекратилось. Джигиты тоже поубавили свою прыть. Стоит кому-нибудь заговорить о Батиш, простодушный Бекен краснеет и начинает ковыряться рукояткой плети в земле. Видно, крепко защемило у него сердце; говорят, завидит Батиш где-нибудь впереди — и еще издали переходит на другую сторону улицы. Вспыльчивый Бокен, только при нем упомянут имя Батиш, молча скрипит зубами. На следующий день после того скандального вечера он, говорят, напился до чертиков, смешав белое с красным, и со слезами на глазах поклялся, что не пройдет и месяца, он, дескать, хоть и силком, а женится на этой девчонке. Так утверждали знающие люди. Добродушный же. Быкен не краснел, не ковырялся в земле рукояткой плети, не скрипел зубами и ни в чем не клялся, только, говорят, когда потребовалось высказаться, поцокал языком: «Ай, и строптивая! Самая что ни на есть дикая среди строптивых. Уж я-то знаю, нет с ней сладу». И головой покачал.