Голубое марево

Зима нынче суровая, начала хозяйка. Угля идет больше обычного, к тому же прежние квартиранты сами закупали для себя топливо. Раз уж я сын казаха, так она, казашка, посчитала неудобным напоминать мне о том, что я должен позаботиться о топливе. Но что делать… Вот, пора уже приобретать уголь. (По моим подсчетам, угля во дворе хватило бы и на следующую зиму.) Немного. На каждую комнату по полторы тонны. Кроме того, я ведь не топлю. А есть, оказывается, и такие, что заставляют своих квартирантов топить. Не я, а она выгребает пыльную золу, она разжигает уголь и всегда ходит из-за этого в саже. Но за это она денег не просит. Только за уголь… За мои полторы тонны…

Покой человеку бывает порою важнее всего. Я дал ей денег. Но хозяйка не положила их в карман, а помяла, помяла в руках и пошла дальше. Для того чтобы получить уголь, нужен талон. Талон тоже покупается. Уголь погрузить надо, доставить, сгрузить… Короче, хозяйка успокоилась лишь тогда, когда получила с меня все, что просила. А я соответственно послал назавтра моим старикам новую телеграмму.

Однако, как ни ценил я покой, но все-таки я тоже человек, — этот последний приход хозяйки буквально взбесил меня. И когда вскоре она появилась у меня снова, я приготовился быть стойким. Но на этот раз дело ко мне оказалось у нее совсем иного рода. Да и выглядела она необычно. Вся вспотела, ноздри раздувались. И все время посмеивалась, открывая свои сгнившие кривые зубы. Она, видимо, только что вернулась из магазинов — в руках у нее был бумажный сверток, тщательно перевязанный конопляной бечевкой.

— Сын приезжает, — сказала она. — В Москве грамоте немых обучается. — Бесцеремонно сдвинув в сторону мои бумаги, она положила сверток на стол и развязала его. — Кастем[83] купила, пусть порадуется. Емпурт[84]. Болыский[85]. Сто тридцать два рубля. Сам понимаешь, в Москве учится, кому носить дорогую одежду, как не ему? Пусть носит. — Она снова завернула костюм в бумагу. — Вечером будь у нас, — сказала она уже от двери. — А иначе какие мы мусульмане?

Пришлось снести и это унижение. Вечером постучал.

Симпатичный молодой человек, сидевший поверх одеяла на кровати у левой стены, вскочил мне навстречу и, протянув обе руки, отдал традиционное приветствие. Он не был немым, хозяйка моя подразумевала, оказывается, его учебу на дефектологическом факультете пединститута. Воспитанный парень. Обращался он ко мне с неизменным «агай». А узнав, что я историк, проникся просто настоящим уважением. Он сам, как выяснилось, мечтал стать историком. Сдавал нынче летом экзамены, но не прошел по конкурсу, а по дополнительному, набору очутился вдруг в самой Москве. Я попытался утешить парня, сказав, что дефектолог — редкая специальность.

— Ну вот, — сказала хозяйка, довольная моим ответом. — Люди, понимаешь, до учения в Алма-Ате не дотянутся, а он, непутевый, Москвой кидается. Уеду, говорит, да уеду, брошу все. Научи-ка ты его уму-разуму. Специально тебя позвала, думаю — защищаться на степень будет, ученый парень.

«Стол» накрыли прямо на полу. Я сидел у «пограничной» двери, привалившись к ней спиной. Давно я не ел домашней пищи, а уж отварную конину — вообще бог знает когда, и уже не раскаивался в своем приходе к хозяйке. Под мясо хорошо пошел и коньяк.

— Говорят, эту водку пьют ученые люди, едва нашла, — сказала хозяйка. — А дорогая какая! Четыре рубля тридцать две копейки.

Она завелась было по привычке жаловаться на то, как тяжело жить в этом мире, но, посмотрев нечаянно на сына, замолчала.

Коньяк мы налили в граненые стаканы. Немного — на самое донышко. Я произнес небольшой тост — за успехи в учебе, за будущее Марата. Этого благовоспитанного юношу звали Марат. Чокнулись. А выпил, как выяснилось тут же, я один. Марат не пил совсем, он только пригубил. Ну, а хозяйка на мои уговоры отчаянно замахала руками:

— Ради общего настроения — вот чокнулась, а чтобы пить — что вы… Ой, да что же вы думаете, дурь на меня какая напала — на старости лет водку вдруг пить начну?

Дней через десять каникулы у Марата кончились. Пока гостил дома, он то и дело заглядывал ко мне, заводил разговоры о древностях Отрара, Сайрама и Туркестана; перед отъездом зашел попрощаться. Я едва не сказал ему: бросай все, занимайся любимым делом, но сдержался. Слишком нелегко было бы ему выпрягаться из той упряжки, в которую он уже был впряжен. Я повторил ему какие-то прежние свои советы, и, попрощавшись со вздохом, он ушел.

В тот день, когда он уехал, я вернулся домой довольно поздно. Со стороны хозяйского входа слышалось какое-то бормотание, какой-то стук — не то по двери, не то по стенке. Догадка моя оказалась верна. Это была хозяйка. До смерти пьяная. Она никак не могла открыть замок. Я понаблюдал немного за ее тщетными попытками и, убедившись, что, если не помогу, она неминуемо останется на улице, подошел к ней.