Голубое марево

— Ты ненормальный, — сказал Бердибек. — У тебя в голове не все в порядке, я давно заметил. — Он опустил стиснутые кулаки, не решаясь ни разжать их, ни выйти из-за своей баррикады.

— Не зли меня снова, — сказал Едиге.

— И не думаю, — сказал Бердибек.

— То-то же, — сказал Едиге. — Ведь мы друзья. Нас теперь водой не разольешь.

— Конечно… Стоит ли, чтобы из-за… из-за… — Бердибек запнулся.

— И на этом точка, — сказал Едиге. — Ступай… И можешь называть ее, как хочешь.

31

Вернувшись к себе в комнату, он тяжело опустился на кровать, присел — обессиленный, опустошенный. «Вот и все, — подумал он. — Все кончено». Так он подумал, так сказал себе, подводя итог, но сам в это еще не верил. Не мог, не хотел верить. Казалось, разыграна глупая, нелепая шутка. Или сон приснился — скверный, тяжелый сон. А на деле все осталось по-прежнему… «Нет, — подумал Едиге. — Это не сон и не шутка… Но хорошо, что все уже позади. Рвать так рвать. Все правильно». Он расправил спину, плечи, вдохнул воздух полной грудью, выдохнул — и не почувствовал облегчения. «Устал, — сказал он себе. — Ты просто немного устал, старина. А когда устанешь да еще не выспишься, откуда взяться хорошему настроению? Выспаться — вот что главное. Выспаться — и все как рукой снимет. Вот я и лягу сейчас. Лягу, посплю». Он снял пиджак, медленно, как бы с трудом совершая каждое движение. Потом постоял, будто силясь о чем-то вспомнить, перед закрытой дверцей шифоньера. Открыл дверцу. Окинул взглядом костюмы на вешалке. Целый магазин одежды — и все его костюмы. Польского, германского, чешского, советского, французского производства… Коллекция! Серый, коричневый, синий, черный, в клеточку, в полоску… Не один, не два, не три — семь костюмов. С тем, что на нем, — восемь. «Дичь какая-то, — подумал Едиге. — Восемь костюмов! К чему мне это барахло?.. Бросить в огонь и спалить все к черту!..»

Он снял свободную вешалку, кинул на нее пиджак. Снял брюки, повесил на нижнюю перекладину. И перед тем как захлопнуть шифоньер, снова помедлил. «Нет справедливости на свете, — думал он. — У Едиге, тупицы и бездаря, — восемь костюмов. А умный, талантливый Кенжек имеет всего один. Да и тот выцвел, потерся. Единственный костюм, единственная пара туфель, старое пальто, облезшая шапка… Все оттого, что у него отец погиб на фронте, а мой вернулся живым. Оттого, что у Кенжека нет никого из родственников, только старушка-мать, а у меня и родители, и три-четыре семьи, которые меня любят, как родного сына… Где справедливость?.. Но Кенжек — настоящий парень, молодчага, — подумал он затем. — Голова у него светлая. Если не запряжется снова в чью-нибудь упряжку, через года полтора защитится, станет кандидатом. А впоследствии доктором. Может быть, академиком… Почему бы ему не стать академиком? Кенжек — молодчага. А Халел тоже молодец, своей цели добьется… Они оба — настоящие парни. Такие-то люди в науке и нужны. В науке, в жизни. Талантливые, умные, упорные. Из таких толк выйдет… Ну, а ты кому нужен, психопат несчастный? Из тебя что получится? Ничего не получится, можешь не сомневаться, — сказал он себе. — Расклеился, раскис, нюни распустил… Из-за кого? Было бы из-за кого. А то ведь обыкновенная вертихвостка, пустышка. Просто срам!..»

Но из глубины груди к горлу прихлынула тяжелая, крутая волна. У него перехватило дыхание. Он глотнул воздух, как рыба на песке, глотнул раз, другой, пытаясь прогнать застрявший в горле тугой комок. Ему это удалось. Но не надолго. За первой волной пришла вторая, и тут у него не хватило сил сдержаться, совладать с собой…

Он лежал на кровати, рухнув ничком, и кусал подушку, заталкивал в рот — мокрую, горячую от слез. Он презирал, ненавидел себя в те минуты за слабость, за слезы, которые не мог остановить, за странные, хриплые, отрывистые звуки, которые рвались из него, несмотря на стиснутые зубы. Еще хорошо, догадался защелкнуть дверь. По крайней мере, никто не войдет, не увидит.

Сколько так прошло времени? Он не знал. Когда он очнулся, раскрыл глаза, в комнате было уже темно. Мрак, обступивший его, казался беспроглядным… Неужели всего несколько часов назад он виделся с Гульшат, говорил с нею?.. Как давно это было!..

Лежа в темноте щекой на сбившейся в комок подушке, еще сырой, не просохшей от слез, он со стыдом вспоминал эти слезы. «Нет, — думал он, — тут она ни при чем. Просто человек — это уж такая машинка… Непрочная, плохо отрегулированная… В любом механизме случаются неполадки. Вот и у человека бывают моменты, когда из глаз начинает сочиться соленая жижица… От горя плачут, но ведь и от счастья — тоже. Организм очищается от вредных выделений, осадков. Предлог не играет роли… Разве не так?..»

Стараясь ни о чем не думать, Едиге лежал, глядя в потолок, по которому иногда скользили отсветы проезжавших по улице машин. Он следил за перемещением желтоватых размытых пятен, это успокаивало.