Читаем Голубой ангел полностью

– Никогда ты ничего не слушаешь. Это тот самый очаровательный первокурсник. Его семейный врач на последнем осмотре услышал какие-то шумы и велел ему обязательно здесь обследоваться. То есть все спихнул на нас. А мальчик на самом деле чудесный, просто лапочка. Мы все так переволновались. Я точно помню, что рассказывала тебе…

Он бы вряд ли забыл, как она говорит про кого-то очаровательного и чудесного. Тут же навострил бы уши. Уж не влюбилась ли Шерри в это­го мальчишку? Ну, Свенсон ему покажет «шум в сердце». Только ему ли первому бросать камень? Сам целый месяц сох по юной особе, начинаю­щей писательнице. Но с этим всё. Покончено. Шерри-то соображает, что несет?

Хотя… ничего удивительного, что их с Шерри тянет к студентам. Они никакие не извращенцы из «Опасных связей», никакие не вампи­ры, мечтающие насосаться молодой кровушки. Их сердца – ракеты, ре­агирующие на тепловое излучение, устремляющиеся туда, где что-то еще горит. Они – как те старики из романа Кавабаты, которые ходят в бор­дель и платят за право поспать рядышком с молодыми красотками, по­греться у их жарких тел. Господи Иисусе! На Свенсона накатывает такая тоска – вот-вот разрыдается. Старость, смерть – до чего же это неспра­ведливо, до чего унизительно каждый день видеть, как угасают твои си­лы, угасают именно тогда, когда ты наконец понял, как их применить.

– Что с тобой? – спрашивает Шерри.

– Ничего, – угрюмо бурчит он.

Правды сказать он не может – боится, Шерри обидится на то, что он зачислил ее в ряды дряхлеющих и стареющих, хотя она таковой себя нисколечко не ощущает. Теоретически они с Шерри очень близки. Но сейчас он понимает: это – ложь. Почему-то ему кажется, что честнее быть сейчас с кем-то другим, с кем не нужно изображать ту близость, ко­торая, как принято считать, достигается годами совместной жизни. Ра­но или поздно – нет, без «или поздно» – надо будет позвонить Анджеле, сказать, что прочел главу. Можно сколько угодно откладывать, но это же его обязанность – как преподавателя.

Он улыбается Шерри.

– Если бы мне пришлось выбрать одно-единственное блюдо, которое мне предстояло бы есть за ужином всю оставшуюся жизнь, я бы заказал куриные котлеты с лимоном и тушеную картошку с ветчиной.

– А с чего бы тебе пришлось выбирать одно блюдо? – спрашивает Шерри.

– Да, действительно…

Посреди ночи Свенсон чувствует, что Шерри к нему прижимается. Он легонько, на пробу, целует ее в шею. Они занимаются любовью – страст­но, молча, почти не шевелясь, как тогда, когда в соседней комнате спала Руби.

После этого Свенсон спит как убитый, а утром просыпается в таком на редкость отличном расположении духа, что, подкрепившись кофе, решает отправиться в кабинет взглянуть на свой роман.

Первая глава не так уж и плоха. Он настолько давно не притрагивал­ся к рукописи, что ему кажется, будто это не его произведение. Иронич­ная стилизация под девятнадцатый век, описание столичного общества, Сохо, куда приезжает мечтающий о славе и богатстве Джулиус Сорли. Но дальше, стоит Джулиусу погрузиться в размышления о своем про­шлом и нынешнем положении, как все бледнеет, разваливается, мертве­ет. Хуже, чем «Первый поцелуй. Городской блюз» Кортни Элкотт. Спо­койствие, говорит себе Свенсон. Надо выпить еще кофейку, принять душ. А потом уже решать, найдет ли он в себе силы дочитать до конца, определить размеры бедствия, понять, что можно исправить.

После душа, чисто выбритый и одетый, Свенсон чувствует себя уве­реннее. Он возвращается к столу, берет рукопись, снова ее откладывает, кидается искать по дому портфель, который обнаруживает под своим пальто, вытаскивает рукопись Анджелы и опять идет в кабинет. Обяза­тельно нужно ей позвонить, она же ждет. Нельзя так жестоко ее мучить.

К телефону подходит мужчина – молодой мужчина.

– Алло! – Почему этот хмельной голос кажется таким знакомым?

Свенсон бросает трубку. Делает несколько глубоких вдохов. Вдох-выдох. Считает до пяти.

Звонит телефон.

– Извините, что звоню вам домой, – говорит Анджела.

Может, у Анджелы стоит определитель номера? Их разрешено уста­навливать в общежитии? Свенсон обливается холодным потом, пред­ставляя себе, как Анджела со своим дружком смотрят на дисплей, где по­являются цифры его номера.

– Я понимаю, что порчу вам утро, – говорит она, – но больше вы­ терпеть не могла. Вы наверняка уже прочли главу, но она вам совсем не понравилась, поэтому вы и не позвонили.

– Успокойтесь. Мне очень понравилось. Просто у меня были другие дела.

– А можно будет ее с вами обсудить? Очень нужно поговорить. Мне кажется, я схожу с ума.

– Не сходите, – говорит Свенсон. – Загляните ко мне в кабинет минут через двадцать.


Свенсон едва успевает размотать шарф и снять пальто, и тут в дверь протискивается Анджела. На ней ее обычный наряд: черная кожаная куртка, мешковатый черный свитер, черные ботинки. Но сегодня по­верх джинсов она надела еще полосатые шорты. Она опускается в кресло и сидит, подавшись вперед – локти на коленях, подбородок уперся в ладони.

Перейти на страницу:

Похожие книги

Аламут (ЛП)
Аламут (ЛП)

"При самом близоруком прочтении "Аламута", - пишет переводчик Майкл Биггинс в своем послесловии к этому изданию, - могут укрепиться некоторые стереотипные представления о Ближнем Востоке как об исключительном доме фанатиков и беспрекословных фундаменталистов... Но внимательные читатели должны уходить от "Аламута" совсем с другим ощущением".   Публикуя эту книгу, мы стремимся разрушить ненавистные стереотипы, а не укрепить их. Что мы отмечаем в "Аламуте", так это то, как автор показывает, что любой идеологией может манипулировать харизматичный лидер и превращать индивидуальные убеждения в фанатизм. Аламут можно рассматривать как аргумент против систем верований, которые лишают человека способности действовать и мыслить нравственно. Основные выводы из истории Хасана ибн Саббаха заключаются не в том, что ислам или религия по своей сути предрасполагают к терроризму, а в том, что любая идеология, будь то религиозная, националистическая или иная, может быть использована в драматических и опасных целях. Действительно, "Аламут" был написан в ответ на европейский политический климат 1938 года, когда на континенте набирали силу тоталитарные силы.   Мы надеемся, что мысли, убеждения и мотивы этих персонажей не воспринимаются как представление ислама или как доказательство того, что ислам потворствует насилию или террористам-самоубийцам. Доктрины, представленные в этой книге, включая высший девиз исмаилитов "Ничто не истинно, все дозволено", не соответствуют убеждениям большинства мусульман на протяжении веков, а скорее относительно небольшой секты.   Именно в таком духе мы предлагаем вам наше издание этой книги. Мы надеемся, что вы прочтете и оцените ее по достоинству.    

Владимир Бартол

Проза / Историческая проза