Голубой ангел

Да кто она такая, эта девчонка? Она как видит их отношения? Куда подевалась студентка, благоговейно ловившая каждое его слово, где та девушка, чьим любимым писателем, чьим героем он был, чью жизнь он спас и изменил? В памяти всплывают слова, сказанные матерью Андже­лы: «Но стоило ему обратить на нее внимание, она даже по телефону с ним разговаривать отказывалась». Она кое-что позволила Свенсону и потеряла к нему всяческое уважение. Вот в чем каверза любви. Начина­ешь вести себя как барышня. Мег права, Макиша права, Анджела права: мужчин надо ненавидеть, бояться их силы. Он запросто может эту ду­рочку, к примеру, не аттестовать за семестр.

– Так как вам этот эпизод? – говорит она.

– Нормально, – отвечает Свенсон. – Учитель хоть зуб себе не сломал.

Анджела всплескивает руками, спрашивает с искренним участием:

– Ой, да, что ваш зуб?

– Нарастить можно. Надеюсь.

– Здорово. А текст вам как?

– Мне… мне понравилось. Отчаянно. Очень смело. Мурашки по коже. Наверное, вы на это и рассчитывали?

– Рассчитывала.

– У вас получилось.

Анджела навалилась грудью на стол, подперла щеку рукой – изобра­жает пристальное внимание. Глаза у нее влажные, искренние, а голос резкий, насмешливый.

– Знаете что? Все это ровным счетом ничего не значит. То, что происходит в этом паршивом университете, – полная чушь, дерьмо собачье. Мои соученики могут развести костер и сжечь мой роман, а могут пасть ниц и превозносить его до небес, мне и на то и на другое плевать. Мне важно, что думаете вы. Очень важно. И вы это знаете. Но мне необходимо вырваться за эти стены, показать свой роман кому-то со сторо­ны, пусть скажут, писать мне дальше или порвать все на мелкие кусочки и выбросить в мусорную корзину.

– Не надо никого спрашивать, – говорит Свенсон. – Тем более на данном этапе.

– На каком таком этапе? Я хочу вас попросить… Если это невозможно, так и скажите… В общем, когда вы в следующий раз будете говорить со своим нью-йоркским издателем, не могли бы вы сказать ему о моем романе, попросить его почитать, немного, хотя бы страниц тридцать? Чтобы он составил собственное мнение…

Давно надо было догадаться, к чему все это. Его должно было насто­рожить то, что она единственная из всех юстонских студентов говори­ла, что любит «Красное и черное». Как он сразу не понял? Естественно, Анджела любит Стендаля. И сейчас поступает так, как поступил бы Жюльен Сорель. Да нет, не могло… не может все быть так просто. Ее отно­шение к нему глубже примитивного авантюризма и честолюбия.

Лену Карри вполне может понравиться роман Анджелы – в нем есть молодой задор, он провокационен, кто знает, возможно, в Нью-Йорке только этого и ждут. Это было бы замечательно – для Анджелы, для Свенсона, для Юстона.

– Мне надо подумать, – говорит он.

– Подумайте.

– А для меня у вас есть что-нибудь новенькое?

– Есть, – отвечает она. – Только вот странно – забыла принести.

– Действительно странно.

– Кто знает – может, этому имеется фрейдистское объяснение или еще какое. Может, я просто разозлилась, что вы мне не позвонили. Подумала, вдруг вы то еще не прочитали.

– Прочитал.

– Это я поняла. Но все равно – такой текст я на следующей неделе в класс не понесу.

Она права. Надо быть совсем ненормальной, чтобы выйти на поле кровавой битвы полов со столь эротическим эпизодом. Тем более та­ким, в котором учитель вступает в сексуальные отношения с ученицей, да и написанным ученицей, вступившей в сексуальные отношения с учи­телем. Вступившей? Вступавшей. А теперь? Свенсону никогда не было так одиноко. Если не с Анджелой, с кем еще ему об этом поговорить? Нет, ни за что. Не станет он пытать Анджелу про ее с ним… отношения. От этого слова его всего передергивает.

Анджела говорит:

– По-моему, лучше всего обсудить самую первую главу. Она довольно нейтральная. Там еще ничего не происходит.

– Какой смысл? Первая глава вполне доработана.

– В этих обсуждениях вообще смысла нет. Просто обряд инициации. Я должна войти в банду. «Латина дьяблас».

– На семинаре заткните уши. Никого не слушайте.

– Я и так не слушаю. И обещаю: в следующий раз обязательно при­ несу вам последний кусок. Сама не знаю, как я его сегодня забыла. Неделя была напряженная.

– Это точно, – говорит Свенсон.

– Знаете, мне очень неловко, что я попросила вас насчет издателя. Считайте, этого разговора не было.

– Да нет, все нормально. Обещаю, я об этом подумаю.

– Хорошо. Встретимся через неделю, – говорит она и уходит. Свенсон глядит ей вслед. Его грызет тоска, рвет нутро. Но нельзя же так сидеть в одиночестве в пустом кабинете и страдать по студенточке в татуировках и с кольцом в губе. Он встает, спускается вниз и во дворе на­тыкается на Магду.

– Тед! Как твой семинар?

– Чума, – говорит Свенсон.

– Из ряда вон или в пределах нормы?

– В пределах, – врет Свенсон.

Если бы он мог ей все рассказать! Взял бы Магду за руку, усадил в ма­шину, отвез куда-нибудь и поведал бы о занятиях, о консультациях, о ро­мане Анджелы, о сломанном зубе и о том, что она попросила показать ее роман Лену.