Голубой дым

Она вдруг отчетливо поняла, до нее именно в эти минуты дошло вдруг ясное и простое объяснение собственного своего состояния: она с удивлением осознала, что пришел в ее дом единственный человек на земле, которого она когда-то любила и который был бесконечно дорог ей и поныне.

— Диночка, где же ты? — услышала она голос Татьяны Родионовны.— Дина,— сказала она, приоткрыв дверь,— ну ведь глупо получается, он сидит за столом, а ты здесь. Ты уж, пожалуйста, не порти мне моего дня. Надо, милая, идти, все ждут тебя.

— Ты куда его усадила?

— Пришлось... рядом с тобой... Ты не волнуйся, по-моему, он очень изменился, и я не думаю... Я думаю что... он... не позволит себе никакой бестактности.

— А я и не волнуюсь,— ответила Дина Демьяновна.— Мам, я сегодня страшная? Только честно...

— Ты сегодня очень хорошо выглядишь, у тебя румянец, он тебе к лицу...

— Ну ладно, пошли.

Но Петя Взоров не засиделся за столом. Он поднял тост за Татьяну Родионовну, сделал это тихо и скромно, а после этого сидел словно бы невидимка. Никто не спросил его ни о чем, никто не взглянул на него, кроме Мадам, которая видела его впервые и, вероятно, не совсем представляла себе, кто это. Разговор за столом мало-помалу окреп, гости опять оживились, а вместе с ними и Дина Демьяновна, которая, казалось, тоже не замечала Петю Взорова.

Тогда он встал, попрощался с Татьяной Родионовной, попросил прощения и вышел. Все опять примолкли, и в этом молчании Дина Демьяновна торопливо вышла следом за Петей.

Он стоял возле входной двери и курил.

— Спасибо,— сказал он Дине Демьяновне.

— За что?

— За то, что вышла проводить.

— Дай мне сигарету.

Он, не спрашивая ни о чем, протянул пачку, щелкнул зажигалкой.

— Пошли в комнату,— сказала Дина Демьяновна.— Не дай бог, мама сигарету у меня увидит.

В комнате на диване лежала груда пальто и шубок, не уместившихся на вешалке, была открыта форточка, и хорошо дышалось в прохладе.

Петя очень постарел, осунулся, был бледен, и бледность эта показалась Дине Демьяновне болезненной. Во всем его облике появилась какая-то незнакомая ей колючесть и обостренность всех черточек, жестов, взглядов — исчезла та давнишняя смазанность в выражении лица, которое не нравилось Дине Демьяновне, появилась определенность и законченность форм. С таким лицом человеку можно выдавать бессрочный паспорт: оно уже не изменится, оно будет только стареть с каждым годом, будет сохнуть и морщиться кожа, западать глаза, щеки, виски...

Он, как и тогда, в метро, нравился Дине Демьяновне, у нее дрожали пальцы, она щурилась от дыма и смотрела в пол.

— Ты очень удивилась? — спросил Петя Взоров.

Она не ответила и, в свою очередь, спросила:

— Как ты живешь? Ты женат? Я видела тебя с девочкой, это дочь?

— Женат. Дочь.

— Как работается?

— Там все нормально. Вылез в начальство...

— А здесь?

— Здесь все гораздно сложнее.

— Все ясно. Не сошлись характерами, жена недоразвитая дура, а мы ответственны только перед мертвыми предками, мы сад и садовник одновременно, а жена ничего этого не хочет знать и говорит: давай деньги. Скучно все это до безобразия.

— А если такова жизнь?

— Ах, ну да! Разбитые надежды, утраченные иллюзии...

— А если это действительно так, что тогда?

— Купить веревку, мыло и крюк покрепче...

— А если серьезно?

— Ну что ты заладил: если, если...

— А если я о тебе все время думаю? Я слышу тебя сейчас, вижу рядом с собой и не верю, что это я, живой, а ты рядышком...

Он это сказал, не поднимая глаз на Дину Демьяновну, сказал с большим усилием золи, взволнованно и искренне, без тени лжи или кокетства. И она поверила ему.

— Дина, позволь мне, — сказал он опять,— позволь мне хоть чуточку надеяться...

Он нравился ей, и было приятно слышать эту мучительно высказанную просьбу, но какой-то звереныш в ней оскалил вдруг зубки, мстительно блеснул глазами, она усмехнулась и удивленно покачала головой.

— Откуда это у тебя? «Позволь чуточку надеяться...» На что надеяться-то? Что ты бросишь нелюбимую женщину и любимую дочь... На это?

— Не надо так, Дина, Не такое я ничтожество, как тебе кажется. Я, честно говоря, не знаю, что лучше: жить с нелюбимой женщиной или уйти от нее. По-моему, наша мораль не пострадает, если два человека освободятся друг от друга, разорвут, так сказать, оковы и обретут свободу. По-моему, мораль даже на стороне этих людей или хотя бы одного из них, кто решится первым...