Голубой Марс

Ниргал покинул вагон – сопровождающие следом за ним – и сошел со станции на узкую террасу снаружи ее здания. Температура была около 270 градусов по Кельвину, воздух – разреженным, чистым, свежим – лучшим, каким ему приходилось дышать с тех пор, как он покинул Марс. От него слезились глаза, и это чувство было таким знакомым! Ах, значит, вот это место!

Ниргал надел солнечные очки, но все равно глаза ослеплял яркий свет. Небо имело темно-кобальтовый оттенок. Снег покрывал бо́льшую часть горных склонов, но сквозь него повсюду проглядывал гранит – особенно на северных сторонах, где склоны были слишком крутыми, чтобы его удерживать. Здесь Альпы совсем не напоминали марсианские уступы: каждая каменная глыба имела собственный вид, была отделена от остальных значительным пространством, в том числе ледниковыми долинами, представлявшими собой огромные U-образные провалы. К северу эти макротраншеи лежали далеко внизу, были насыщены зеленью или даже заполнены озерами. К югу же – располагались повыше и были заняты только снегом, льдом и камнями. Ветер в этот день дул с южной стороны, а потому приносил ледяной холод.

На дне ледяной долины, лежавшей к югу от прохода, Ниргал различил огромное неровное белое плато, куда из окружающих высоких бассейнов собирались ледники, образуя огромное место слияния. Как объяснили Ниргалу, это был Конкордиаплац. Здесь встречались четыре крупных ледника, которые затем стекали к югу в Большой Алечский ледник, самый протяженный в Швейцарии.

Ниргал спустился к краю террасы, чтобы увидеть как можно больше этого ледяного хаоса. На дальнем ее конце он заметил ступенчатую тропу, высеченную в жестком снеге южной стены, там, где она восходила к проходу. Тропа вела к леднику, находившемуся под ними, а оттуда – к Конкордиаплацу.

Ниргал попросил своих компаньонов подождать его на станции – он хотел прогуляться один. Те воспротивились, но летом на леднике не было снега, трещины были на виду, а следы – вполне различимыми для них. К тому же в этот прохладный летний день внизу никого не было. Его охранники все же колебались, и двое настояли на том, чтобы пойти с ним, хотя бы часть пути, чуть поодаль – просто на всякий случай.

Наконец Ниргал согласился на их компромисс и, подняв капюшон, принялся спускаться по ледяным лестницам. Спускаться было не очень приятно, но в конце концов он вышел на более ровный простор Юнгфрауфирна. Хребты, служившие стенами этой снежной долины, уходили к югу от Юнгфрау и Мёнха, соответственно, а затем, еще через несколько километров, резко опускались к Конкордиаплацу. С тропы их скалы казались черными – по-видимому, на контрасте с ярким снегом. Тут и там среди его белизны виднелись участки слабого розового оттенка – это были лишайники. Жизнь теплилась даже здесь – пусть и была едва заметна. Бо́льшую часть пути его окружала смесь чистых белого и черного, тогда как сверху нависал купол цвета берлинской лазури, а из Конкордиаплаца поднимался пронизывающий ветер. Он хотел спуститься на Конкордиаплац и осмотреться оттуда, но не знал, успеет ли сделать это за день: было очень трудно судить о расстояниях, плато могло оказаться гораздо дальше, чем казалось. Но он мог идти, пока солнце не проделало бы половины пути к западному горизонту, а потом повернуть обратно. И он стал быстро спускаться по зернистому льду, ощущая, будто внутри него сидит еще один человек, а еще – двоих охранников, которые шли ему вслед в паре сотен метров позади.

Довольно долго он просто шел. Это было не так уж тяжело. Бугристая поверхность льда хрустела под его коричневыми ботинками. Верхний его слой, несмотря на солнце, размягчился на солнце. Лед был слишком ярким, чтобы смотреть под ноги, даже сквозь солнечные очки. Пока он шел, льдинки отскакивали от него и чернели в воздухе.

Хребты, что высились справа и слева от него, начали понижаться. Он выходил на Конкордиаплац. Глядя вверх, он видел, как ледники уводили к другим высоким каньонам, словно ледяные пальцы на руке, тянущейся в солнцу. Запястье же тянулось к югу, где начинался Большой Алечский ледник. Сам он стоял на белой ладони, раскрытой к солнцу, возле линии жизни, получившейся из валунов. Лед здесь был с ямками и буграми и имел голубоватый оттенок.

Его подхватил ветер, закружив у него в сердце; он медленно повернулся, словно был маленькой планетой или волчком, собирающимся вот-вот упасть, попытался принять его на себя, встретить его как следует. А вокруг все такое большое, яркое, ветреное и просторное, сокрушительно тяжелое. Истинная масса белого мира! И при этом здесь присутствовала тьма, будто часть космического вакуума, проглядывавшая сквозь все небо. Он снял очки, чтобы увидеть, как все это выглядело на самом деле, и свет оказался таким резким и слепящим, что ему пришлось зажмуриться и прикрыть глаза рукой. И все равно четкие белые полосы продолжали пульсировать у него перед глазами, и даже остаточные образы вызывали сильную боль.