Голубой цветок

Четверг сентября 13 дня

Нынче было жарко и был гром и все и больше ничего и Харденберх не приехал.

Пятница сентября 14 дня

Нынче никто не приехал и все и больше ничего.

Суббота сентября 15 дня

Художник не спустился пить с нами шнапс.

Воскресенье сентября 16 дня

Художник не пришел молиться с нами.

Понедельник сентября 17 дня

Отчим сказал, что парень этот художник все наверху торчит, будем надеяться не затащил какую горничную к себе в постель.

Георгу не терпелось проверить, так ли это, и, раздобывшись на конюшне приставной лестницей, он ее прислонил к окну художника, открытому, чтобы поймать жалкий ветерок. Подобное нельзя было себе представить в Вайсенфельсе. С другой стороны, Георг, в отличие от Бернарда, никогда не стал бы рыться в поклаже гостя.

Одному мальчишке-конюху велено было держать лестницу покрепче, и Георг по ней взобрался.

— Видишь чего? — орал мальчишка, участник почти всех проказ Георга.

— Сам не пойму, тьма внутри. А ты держи, Ханзель, держи, я слышу, кажется, скрипят пружины.

Но у Ханзеля лопнуло терпенье. Лестница начала крениться, сперва едва заметно, потом сильней, еще сильней, потом ужасно сильно. Георг, вопя о помощи, исхитрился ловко спрыгнуть, однако ж ударился затылком о каменные плиты. Звякнули медные пуговки на кафтане, миг еще, и он, как ненужный сверток, упал вниз головой. Он легко отделался, сломал ключицу, но все-таки не мог присутствовать при том, как художник — назавтра — покидал шлосс Грюнинген.

Хофманн ждал потерянно в прихожей все с теми же пожитками: ранец, чемодан, кисти, папки, — но Рокентин с истинной любезностью с ним распрощался.

— Сожалею, что вы не могли сделать большего, Herr Maler. Вы позволите, однако, вам возместить потерянное время, я надеюсь.

— Нет-нет, у меня уговор был с Харденбергом, с ним я и объяснюсь. Так или иначе, — он прибавил твердо, — вы только не подумайте, что я совсем без средств.

Рокентин укрепился в убеждении, что эти художники совсем не так просты, и ему заметно полегчало.

— Искренне сожалею, что вы все время были наверху. Но вам туда доставляли все что нужно, а? Вас не морили голодом?

— Я пользовался примерным гостеприимством, — успокоил его Хофманн. — Я желаю мастеру Георгу скорейшего выздоровления.

Георг вскоре совсем оправился, но бушевал из-за того, что, покуда он лежал, конюший задал Ханзелю добрую порку и собирался вдобавок его уволить. Против решений конюшего никто возражать не смел, всех менее хаузхерр.

— Нет правды в этом доме! — бушевал Георг. — Художник этот совсем не смог сестру нарисовать, а перед ним расшаркивались. Ну а Ханзель — он делал только то, что ему было велено!

— Кто ему велел лестницу-то из рук выпустить, — возразил хаузхерр.

Путь Хофманна обратно в Дрезден лежал через Вайсенфельс. Обыкновенно он на спиртное не налегал, но сейчас душа его просила ободренья, а потому, когда остановился дилижанс, он вышел, зашел в «Дикаря» и там — увидел Фрица.

Вот уж некстати, подумал он, но ведь когда-то нужно и объясниться. Фриц распростер объятья:

— A-а, художник-портретист!

— Я зашел сюда, полагая, что ежели вы в Вайсенфельсе, то у себя дома, а о встрече с вами и не помышлял.

— Зачем глядеть так мрачно, Хофманн. Я уже получил известие, от самой Софи, о том, что вы не кончили портрета, и даже его не начинали. Спросить шнапса?

— Нет-нет, стакан простого пива, раз вы так добры, — крепкого Хофманн в рот не брал, боясь пойти по той дорожке, которая сгубила его родителя.

— Ну, хорошо, итак, поговорим. Вы, разумеется, сделали наброски?

— Сделал, да, и они ваши, ежели пожелаете, но я ими недоволен.

— Да, понимаю, нелегко нарисовать мою Софи. Но — знаете ли вы гравюру с автопортрета Рафаэля в третьем томе Лафатеровой «Физиогномики»?

— Знаю, да.

— Не кажется ли вам, что Рафаэль там — вылитая моя Софи?

— Не кажется, — ответил Хофманн. — Кроме глаз, в обоих случаях темных, сходства очень мало, — он понемногу успокаивался, прихлебывая кошмарное Einfaches[45], больше всего похожее на воду, в которой были сварены бобы. — Надеюсь, Харденберг, вы не сомневаетесь в моем уменье. Восемь лет я учился в Дрездене, прежде чем меня только допустили в класс живой натуры. Но от фройлейн фон Кюн я потерпел поражение, это правда. Сначала меня занимала обстановка — фон, — но очень скоро я оставил всякое попечение о фоне. Любезнейшая фройлейн меня поставила в тупик.

— Чутье художника никогда его не обманет, — сказал Фриц. — Оно верно всегда, затем что искусство и природа следуют одним законам.

— Да-да. Чистое ощущение не может быть в противоречии с природой. Никогда!

— Я и сам не совсем понимаю Софхен, — продолжал Фриц. — Потому-то мне и понадобился хороший ее портрет. Но, быть может, нам не следовало ожидать от вас…