Голубой цветок

— Abendessen[69] сейчас подадут, — она сказала. Ему же думалось: святая воительница, ангел битвы.

— Я была на кухне, — она продолжала. — Тушеные свиные ножки, сливовое варенье, хлебный суп.

— Мне кусок в горло не полезет, — сказал Эразм.

— Оставьте, мы саксонцы с вами. Мы можем славно отобедать, даже когда у нас разбиваются сердца.

Эразм вздохнул:

— До сих пор, по крайней мере, ей не стало хуже из-за дороги.

— Не стало хуже, нет.

— Но эта боль…

— Я бы на себя ее приняла, если бы можно было, — сказала Мандельсло. — Так часто говорят, но едва ли чувствуют. Я — чувствую. Но желать того, чего не может быть, — не просто тратить время, но терять впустую, а за то, что теряем впустую, мы еще ответим.

— Годы вас научили философии.

К его изумлению, она вдруг улыбнулась, спросила:

— И сколько же, вы полагаете, мне лет?

Он смешался:

— Не знаю… я про это никогда не думал.

— Мне двадцать два года.

— Как мне, — он лепетнул в испуге.

53. Поездка к магистру Кегелю

Нельзя сказать, чтобы хаузхерра Рокентина очень уж любили в Грюнингене, но по хохоту его скучали. Человек беззлобный, он по-прежнему распростирал ручища, принимая друзей в объятья, свистал собак на охоту, но, будто какая пружина в нем сломалась, он не хохотал.

Ничуть не странно, что он поехал в город, к магистру Кегелю: совершенно в его духе — он никогда не мог позвать кого-то в Шлосс и там спокойно дожидаться. Странно то, что с ним отправилась жена. Даже и теперь, во время треволнений, она была бездеятельна или, мягче говоря, спокойна. И вот к заледенелому главному подъезду подали двуколку, оба в нее влезли, и Рокентин, усаживаясь, отчаянно расколыхал рессоры со своего боку.

— Вот точно такая же была погода, — он говорил, — когда Селестин Юст впервые привез к нам Харденберга.

— По-моему, тогда снег шел, — предположила фрау Рокентин.

Магистр Кегель, уйдя от дел, жил со своими книгами в маленьком домике подле городской библиотеки. Он поздравил Рокентина с возвращением приемной дочери из Йены. Все в округе скучали по фройлейн Софи. Он верил от души, что с Божьей помощью здоровье ее поправляется, но в Шлосс Грюнинген являться вовсе не имел намерения.

— Все занятия, какие от меня требовались в вашем доме, я проводил. Мне себя не в чем упрекнуть, но результаты всегда равно меня удручали. Ваши двое младших мне еще не были доверены — но бедной фройлейн Софи, по моему глубокому убеждению, ни под каким видом не следует даже и пытаться, когда она больна, постичь то, что оказалось для нее неодолимым, когда она была здорова. Я полагаю, это решительно ни с чем не сообразным. Одна пантомима выйдет.

— Но Софи этого хочет, — сказал Рокентин.

— И за что бы она желала взяться?

— По-моему, ей бы хотелось изучать что-то такое эффектное, — с жаром заговорил Рокентин, — или, лучше сказать, достопримечательное, чтобы удивить своего суженого.

— Я, кажется, совсем не тот, от кого можно эффектов ожидать, — сказал магистр, оглядывая скромные свои пожитки. — И еще, кажется, я могу воспользоваться случаем и вам сказать, что Харденберга чересчур баловали в вашем доме.

— Всех молодых всегда балуют в нашем доме, — печально согласился Рокентин. Он чувствовал, что Кегель вот-вот наотрез откажется прийти. Фрау Рокентин до сих пор не говорившая ни слова, и тут ничего не сказала. Возможно, она ни о чем и не думала. Однако Кегель пристально в нее вгляделся, когда она вставала со стула, слегка кивнул и сказал, что, ежели не воспоследует иных указаний, он явится в Шлосс в среду на той неделе, «но мне бы не хотелось помешать леченью».

— Вот уж чего вы можете не опасаться, — успокоил его Рокентин, — Софхен теперь на попеченье Лангерманна, а тот ничего ей не прописывает, только козье молоко.

Доктор Лангерманн, заместивший доктора Эбхарда, был уютный, старомодный домашний доктор, пользовавший все достаточные семейства Грюнингена. По его личному мнению, фройлейн Софи только травили чем-то в этой Йене. Выздоровление придет весной: весной козье молоко особенно полезно.

54. Алгебра, как опий, утишает боль

В Вайсенфельсе толковали о конференции по нейтралитету, которая вот-вот должна была открыться в городе, однако же, к смятению лавочников, так и не открылась, о бедах Пруссии, о смерти в Санкт-Петербурге старой блудницы вавилонской[70], о нареченной Харденберга. Но сам Фриц теперь со старыми друзьями не знался, ни с Брахманнами, ни даже с Фредериком Северином. «От него теперь приветливости не жди, — им говорила Сидония, — как кончит свою конторскую работу, сразу поднимается к себе. Стучи не стучи, не отвечает. Он удалился в царство разума». На это Северин заметил, что царств у разума много. «Фриц занялся алгеброй», — ответила Сидония.

«Алгебра, как опий, утишает боль, — писал Фриц. — Но занятия алгеброй утвердили меня в мысли, что философия и математика, равно как математика и музыка, говорят на одном, им общем, языке. Этого мало, разумеется. Со временем я найду свой путь. Терпение, ключ повернется.