Голубые эшелоны

Лец-Атаманов даже не мог сразу сообразить, что произошло. Рядом с ним стояла, облепленная снегом, в короткой шубке Нина Георгиевна. Она вся тряслась, как оконное стекло на ветру, и молча инстинктивно хваталась за его рукав.

— Что с вами, Нина Георгиевна? — наконец спросил сотник, обеими руками стиснув ее локоть. — Откуда вы взялись?

— Я… я… минуточку…

Белая выпушка, припорошенная снегом, так и ходила на ее груди. Она дышала, как загнанная косуля. Наконец проговорила:

— Я хотела поискать в последних вагонах своего знакомого, а двое казаков…

Она не договорила: ее душили слезы.

Лец-Атаманов посмотрел на конец эшелона и сразу вспомнил. И тогда были те же самые казаки, на разъезде у Крюкова. Там эшелон под вечер стал на запасный путь, и оттого хвост его терялся в темноте.

В тот вечер сотник вышел на полотно, исчезавшее в белой дали, и погрузился в воспоминания. Пришли на память дни, когда еще он учился в сельскохозяйственной школе, пришел на память кружок «настоящих», чтение стихов Мазепы, споры о будущих путях Украины, мечты о гетманах, о казацких жупанах… И вот теперь реализация этих далеких мечтаний!

Ночь уже спускалась в соседние кусты, навевая тоску, холодную, как снег, падавший ему на лицо. Гнетущая тишина скрадывала в пухлом снегу медленные шаги. Вдруг в кустах послышались голоса, потом крик:

— Иди за нами! — и затем грязное ругательство.

— Куда вы тащите? — закричал другой. — Ведь это же овраг… Ну, ведите меня к вашему командиру. Что я такого сделал? Я хотел проехать…

Голос дрожал и был на грани плача, но второй, грубый и властный, снова крикнул:

— А может, ты шпион большевистский!

— Выдумаете! Я их и в глаза не видел… Ой, караул!

Лец-Атаманов привык уже к таким картинам в своей армии, но зачем же возле самой станции, где могли услышать крестьяне?

Он выхватил револьвер и, цепляясь за кусты терновника, побежал к оврагу. Кричавшему, видимо, заткнули уже рот, и он только бессильно мычал.

Выскочив на прогалину, сотник властно закричал:

— Стой!

Двое казаков от неожиданности отпустили третьего, штатского, и он, не выпуская из рук дорожный саквояж, шлепнулся на снег. Лец-Атаманов подошел ближе. Его лицо рядом со стволом нагана было, должно быть, таким яростным, что двое казаков, Кавуля и Береза, сразу вытянулись в струнку.

— Это что такое? — спросил их сотник, тыча наганом в штатскую спину на снегу.

— С буферов сняли! Видать, шпионский агент.

— Пан командир, — завопил, поднимаясь со снега, щуплый человечек с реденькой бородкой. В рыжих волосах белел снег, как птичий послед на полу. — Какой из меня шпион? Я даже не знаю, с чем его едят. Я себе знаю шить шапки.

Брезгливая гримаса искривила лицо Лец-Атаманова.

— Лазите тут…

— Две недели валяюсь на станциях.

— Куда вы его тащили?

— В штаб, пан сотник, — ответил Береза, уже осмелев. — А он бежать.

— Пан сотник! Ну, скажите, сколько, я заплачу вдвое. Мне только до Балты.

— Воевать нужно, а не забивать станции.

— Разве без меня уже не обойдутся на войне?

— Обойдемся! — Повернулся и пошел.

Ни жалобные вопли шапочника, которые слышались еще долго, ни выстрел, донесшийся затем из оврага, его уже больше не волновали. Но сейчас в нем вспыхнула бешеная ревность к этим хлопцам. Он жадно взглянул на перепуганную Нину Георгиевну, потом опять на угол вагона и с угрозой сказал:

— Пусть только посмеют… Нет, вы не бойтесь…

— Я не знаю, как вас благодарить. Вы только подумайте, что бы они…

— Простите, пани, вежливость не в ладах с войной.

— Но вы спасли меня, пан сотник!

— Ну, оставьте, успокойтесь.

— Теперь мне не страшно.

— Вы и в этом вагоне спрашивали?

— Я не могла открыть дверь. Но он бы сам вышел поискать.

Ветер метал ее душистые, с тонким ароматом волосы, выбившиеся из-под шапочки, и кидал, как жаркие лучи, ему в лицо. И сотника вдруг, как пламя, охватило неудержимое, жгучее, полное буйной силы желание прижать эту беззащитную, хрупкую, как снежинка, женщину к своей груди, утопить в ласках, разметаться по степи и наперегонки с диким ветром сорваться с земли и растаять во мгле.

Он с силой хрустнул всеми пальцами и, задыхаясь, бессвязно залепетал:

— Успокойтесь, Нина Георгиевна, ну, я вас прошу, ну, я прошу…

Рука, вздрагивая под бешметом, приблизилась к ее талии, но Нина Георгиевна, гибко изогнувшись, отступила на шаг и с испуганным видом уставилась на сотника. Он, тяжело дыша, шагнул за ней, но вдруг весь задергался, резко повернулся к ступенькам вагона и, насильно вытаскивая из самой глубины хриплые слова, проговорил:

— Хотите пройти в этот вагон? Может, найдем его…

Она нерешительно поднялась на ступеньки и взялась за холодную ручку двери. Ветер с дикой силой подхватил ее платье и, как облачко дыма, закружил в желтых блесках. Две стройные ноги в тонких чулках на мгновенье вырисовались перед глазами Лец-Атаманова, как два языка розового пламени, и снова обожгли его мозг. Сотник, уже не владея собой, тоже вскочил на ступеньку и с силой прижался к округлому плечу Нины Георгиевны. Под их напором дверь распахнулась, и они очутились в освещенном коридоре. От обиды лицо Нины Георгиевны покрылось красными пятнами.