Голубые молнии

Дорогая ма!

Просто не знаю, о чем писать, С момента отъезда у меня на глаза словно опустилась пелена. Я лежу на полке, никогда не думал, что она может быть такой жесткой, и думаю, думаю, думаю…

О сне не может быть и речи. Во-первых, шум, крики, свет, а главное, мысли. Они гложут меня и подтачивают душевные силы, словно прилив скалу.

Я даже не чувствую голода, хотя почти ничего не ем. То, что ты дала с собой — эти две корзины, — я роздал товарищам.

За окном мелькают унылые поля, суровые пейзажи (к сожалению, не могу подробней описать, чтобы не разгласить военную тайну).

Я вспоминаю нашу уютную квартиру, мою комнату. Ты знаешь, ма, мне хочется плакать…

Как мой «Запорожец»? Следит ли за ним Володя, не забросил ли? А Дуся? Готовит ли она мои любимые пончики? Эх, сейчас бы те пончики с горячим чаем! Что-то поскребывает горло.

Простудился, но нет рядом нашего Бориса Аркадьевича. Помнишь, как я всегда смеялся над его каплями и пилюлями, а ведь он был прав: это я только на вид богатырь, все это внешнее. Чувствую внутри какую-то странную ломоту. Впрочем, не буду об этом писать. Ты и так, наверное, переживаешь. Свои огорчения солдат должен оставляю при себе.

Ребята здесь разные. Но пока еще ни с кем не сблизился.

Что касается нашего командира — старшего лейтенанта (фамилию, поскольку это военная тайна, сообщить не могу), то он, может, и ничего, но казармой от него несет за километр — знаешь, такой: «Команде петь песни и веселиться!»

Это он нас взбадривает, чтобы мы, так сказать, были бравыми, а не вешали носы, вроде твоего сына.

Подошел он ко мне сегодня утром и спрашивает: «Ну как, Ручьев, осваиваетесь?» Я иронически улыбнулся. «Ничего, привыкнете, домой не захочется». Ты понимаешь, домой не захочется!

Но я все выдержу, пожалуйста, ма, не беспокойся за своего сына. Во всяком случае до момента, пока меня переведут в Москву или хотя бы куда-нибудь поблизости.

Ребята говорят, что там, куда мы едем (ты понимаешь, конечно, что я не смогу сообщить куда), очень тяжелые условия. Письма идут месяцами, звонить нельзя, цивилизации никакой. А вот если служить в Москве, то можно даже ночевать дома, а уж воскресенье проводи как хочешь. Представляешь, ма, как будто я и не уезжал, все время с тобой, возможно, даже удастся поступить на заочный.

Как отец? Ты ему не рассказывай, о чем пишу. Так, в общих чертах. Зачем вам обоим расстраиваться.

В конце концов, ведь ничего сделать нельзя. Разве что тебе удастся поговорить, как ты хотела, с Николаем Федотовичем — ты была уже у него на приеме? Ила с генералом Русановым — говорят, он все может. Ты выясни. Мне сказали, что его адъютант, Сулгунцев, помешан на театре, вернее, его жена. Может, ты просто будешь им билеты посылать? В общем, смотри. И еще Анну Павловну попроси — помнишь, она тогда говорила, что у нее причесывается дочка какого-то босса из военторга. Ну, все пока, дорогая ма, поцелуй папу. Не расстраивайся. Все будет о’кей.

Твой Толик.