Голубые пески

Вся одежда Шмуро была отчего-то в пыли, на шлеме торчал навоз и солома. Бритые губы провалились, а глаза были как растрепанный веник.

- Не пущу... - задыхаясь и путаясь в слюне, бормотал он, еще шире раздвигая руки: - донесешь... Я, брат, вашего брата видал много... Провокацией заниматься?

Кирилл Михеич отодвинул его руку. Шмуро, взвизгнув, как попадья, схватил его за полу и, приближая бритые губы к носу Кирилла Михеича, брызнул со слюной:

- Задушу... на месте, вот... попробуй.

Здесь Кирилл Михеич поднес к его рту кулак и сказал наставительно:

- А это видел?

Шагнул. Шмуро выпустил полу и, охнув, побежал в проулок. Кирилл Михеич окликнул:

- Эй, обождь... (Он забыл его имя.) - Ладно, не пойду. Только у меня ведь жена беспокоится.

Шмуро долго тряс его руку, потом на кулаке оправил и вычистил шлем:

- Я, Кирилл Михеич, нервный. От переутомленья. Я могу человека убить. О жене не беспокойтесь. Мы ей записку и с киргизом. Они - вне подозрений.

- Кто?

- Да все... - Он косо улыбнулся на шлем. - Продавил. Где это?.. Ко мне тоже нельзя. Может меня ждут арестовать. Пойдемте, Кирилл Михеич, на площадь, к собору. Народ-то как будто туда идет...

Из переулков, из плетеных и облепленных глиной мазанок, босиком в ситцевых пестрых рубахах сбегались на улицу мещане. Останавливались на средине и долго смотрели, как бабы, подобрав юбки и насунув на брови платок, бежали к площади.

Мещане вскинули колья на плечи и плотной толпой, в клубах желтой и пахучей пыли, пошли на площадь.

- Зачем это? - спросил Шмуро.

Желтобородый и корявый мещанин остановился, лениво посмотрел на него и безучастно сказал:

- Спички нет ли?.. Закурить. А бигут-то большавиков бить, в церква, бают, пулемет нашли. Отымать приехали. И попа повесили... на воротах.

- Не бреши, - сказал Кирилл Михеич. Шмуро цикнул в шлем. Мещанин побежал догонять, одна штанина у него была короче, - и казалось, что он хром...

Шмуро значительно повел согнутой кистью руки:

- Видите?..

- Не повесили ведь? Сами видали.

- Ничего не значит. Повесят. Если б это культурная страна, а то Ро-осси-ия!..

В садике перед площадью какая-то старуха, рваная и с сумой через плечо, согнув колени, молилась кресту собора. С рук на траву текли сопли и слезы, а краюхи, выпавшие из сумы, бесстрашно клевали толстые лохмоногие голуби. Шмуро подскочил к ее лицу. Торопливо сказал:

- Не ори...

Старуха запричитала:

- В алтаре... усех батюшек перерезали, жиды проклятые! Христа им мало, Владычица!..

А за садиком, перед церковью, как в крестный ход, билась сапогами, переливая ситцами толпа. На площадке у закрытых огромным замком дверей церкви молились старуха и бабы. Одна билась подле замка. Взывал кто-то пронзительно:

- Не допустим, православные!.. Злодеев, иродов...

Подходили с кольями мужики: коротконогие, потные и яркие - в новых праздничных рубахах. Безучастно смотрели на ревущих баб - точно тех избивал кто... Ровной и ленивой полосой выстраивались вокруг церкви. Подымали колья на плечи как ружья... Молодежи не было - все бородатые впроседь. Мальчишки сбирали гальки в кучки.

Над крестами кружились и звонко падали в глухое, бледное и жаркое небо - голуби.

Шмуро ловил Кирилла Михеича в толпе, тянул его за рукав и звал:

- Идемте к Иртышу, в купальни хотя бы... Стрельба здесь начнется, вам ради чего рисковать? Идемте.

Кирилл Михеич все втискивался в толпу, раздвигал потные локти, пахнущие маслом бороды. Плотным мясом толкали в бока бабы; старухи царапали костями. Какой-то скользкий и тающий, отдающий похотью и тоской, комок давился и рождался - то в груди, то в голове...

- Отстань, - говорил он.

Никто его как-будто не узнавал, но никто и не удивлялся. И толпу пройти нельзя было, - только выходил на край, как поворачивался и опять он входил туда же.

- Идемте!..

- Отстань.

Потом Шмуро больше не звал его. Но, раздвигая тела, вдыхая воздух, пахнущий табаком и сырым, недопеченым хлебом, Кирилл Михеич повторял:

- Отстань... отвяжись...

Вдруг Кирилла Михеича метнуло в сторону, понесло глубоко глубоко бороздя сапогом песок и он вместе с другими хрипло закричал:

- Ладно... Правильно-о!..

А тот, кому кричал Кирилл Михеич, перегнувшись из таратайки и прижимая к груди киргизский малахай, как наперсный крест, резко взывал:

- Не допускайте, православные!.. Не допускайте в церковь... Господи!..

И он оборачивался к улыбающемуся красногвардейцу Горчишникову. А Горчишников держал револьвер у виска о. Степана и кричал в толпу:

- Пропусти! Застрелю.

На козлах сидела и правила матушка.

Толпа стонала, выла. Спина в спину Горчишникову стоял еще красногвардеец, бледный и без шапки. Револьвер у него в руке прыгал, а рукой он держался за облучек.

- Пу-ускай!.. - кричал в толпу Горчишников. - Пускай, а то убью попа.

Толпа, липко дыша, в слезах, чернобородая, пыльная, расступилась, завопила, грозя:

- По-одожди!

Тележка понеслась.

А дальше Кирилл Михеич тоже со всеми, запинаясь и падая, без шляпы бежал за тележкой к пристаням. Протоиерея по сходням провели на пароход, а матушку не пустили.