Голубые пески

- Фиезки-то? а я знаю?.. У ней любовников не было, у ней мужья были. Ты мне вот что скажи, пуганул ты Шмуро?.. Здорово?..

Он, наклонившись, рыгая, достал из-под стола четверть самогона. Тощая старуха принесла синеватые стаканы.

- Надоел он мне... на картошку и ходит!.. Шмуро-о!..

Бикметжанов, азиат, - был в русской поддевке и лаковых сапогах. Глубже, в комнате на сундуке, прикрытом стеганым одеялом, лежала раскрашенная девка. Бикметжанов улыбнулся Запусу и сказал:

- Не подумайте, я теперь - раз закона нет - ни-ни... Это у меня дочь, Вера. Вера, поздоровайся с гостем...

Вера, выпячивая груди и качаясь, медленно прошла к столу.

Запус всунул револьвер и, отворачиваясь от Веры, сказал в лицо Бикметжанову:

- Я вашего гостя, в кладовой, кончил.

Бикметжанов отставил стакан, отрезвленный выпрямился и вышел. Старуха ушла за ним. Вера подвинула табурет и, облокачиваясь на стол, спросила:

- А на войне страшно?

В сенях завизжали. Визг этот как-то мутно отдался внутри Запуса. Вера отодвинулась и лениво сказала:

- Господи, опять беспокойство.

Впопыхах, опять опьяневший, вбежал Бикметжанов и, тряся кулаками, закричал на Кирилл Михеича. Сквозь пьяную, липкую кожу, глянули на Запуса хитрые глазенки - пермские. Скрылись. Кирилл Михеич расплеснул по столу руки и промычал, словно нарочно, длинно:

- Я-я... при-и!.. онии!.. меж со-обой... я здесь!..

Тогда Бекметжанов отдернул четверть с самогоном. Пред Запусом, совсем у шинели, метнулось лицо его и крик:

- Господин... господин матрос!.. господин комиссар!.. Ведь я же под приют свой дом отдал, малолетних детей! Добровольно от своего рукомесла отказался! У меня же в Русско-Азиатском банке на текущем счету, вам ведь все, досталось!..

И тут ломая буквы:

- Нэ губи, нэ губи душу!.. скажи - сам убил, собственноручно... Мнэ жэ!.. э-эх!..

И еще ниже к уху, шопотом:

- Девку надо, устрою?.. Ты не думай, это не дочь, кака?.. ширма есть, поставлю... отвернемся... девка с норовом и совсем чистый... а?..

И Вера, тоже шопотом:

- Матросик, душка, идем!

Бикметжанов из стола выхватил тетрадку:

- Собственноручно напиши: убил и за все отвечаю. Зачем тебе порядочного человека губить?.. Я на суде скажу: в пьяном виде. А сюда напиши, не поверят. Я скажу - пьяный. Вот те бог, скажу: в пьяном виде. И девка потвердит. Вера?..

- Вот те крест, матросик.

Запус поднял (легкое очень) перо. Чернила мазали и брызгали. Он написал: "Шмуро убил я. За все отвечаю. Василий Запус". Налил два стакана самогона, сплюнул липкую влагу, заполнившую весь рот, выпил один за другим. Придерживая саблю, вышел.

В сенях уже толпились мещане. Кирилл Михеич спал, чуть задевая серенькой бородкой синюю звонкую четверть самогона.

XIII.

Встретила Олимпиада Запуса тихо. Подумал тот:

"Так же встречала мужа"...

Озлился, она сказала:

- Кирилл Михеич приходил, хотела в милицию послать, чтоб арестовали его, не посмела... а если важное что?

Она широко открыла глаза.

- А если бы я к Артюшке пришел, ты бы тоже в милицию послала, чтоб меня арестовали?

- Зачем ты так... Вася? Ты же знаешь...

- Ничего я не знаю. Зачем мне из-за вас людей убивать?

Но здесь злость прошла. Он улыбнулся и сказал:

- На фронте. Окопы брали, с винтовкой бежал, наткнулся - старикашка мирный как-то попал. Руки кверху поднял и кричит, одно слово должно быть по русски знал: "мирнай... мирнай"... А я его приколол. Не судили же меня за это?

- Неправда это... Ну, зачем ты на себя так...

- Насквозь!

- Неправда!

- Так и Шмуро...

- Чаю хочешь?

- Кто же после водки чай пьет.

Она наклонилась и понюхала:

- Нельзя, Вася, пить.

- И пить нельзя и с тобой жить нельзя...

- Я уйду. Хочешь?

- Во имя чего мне пить нельзя, а жить и давить можно? Монголия, Китай, Желтое море!..

Он подскочил к карте и, стуча кулаком в стену, прокричал:

- Сюда... слева направо... Тут по картам, по черточкам. Как надо итти прямо к горлу! Вот. Поучение, обучение!

Он протянул руку, чтоб сдернуть карту, но, оглянувшись на Олимпиаду, отошел. Сел на диван, положил нога на ногу. Веселая, похожая на его золотистый хохолок, усмешка - смеялась. Сидел он в шинели, сабля тускло блестела у сапога - отпотела. Олимпиаде было холодно, вышла она в одной кофточке, комнаты топили плохо.

- Где же Кирилл Михеич? - спросила она тихо.

- Убил. Его и Шмуро, в одну могилу. Обрадовалась? Комиссар струсил, крови пожалел! Ого-о!.. Рано!

Он красным карандашом по всей карте Азии начертил красную звезду, положил карандаш, скинул шинель и лег:

- И от того, что убил одного - с тобой не спать? Раскаяние и грусть? Ого! Ложись.

- Сейчас, - сказала Олимпиада, - я подушку принесу из спальни.

XIV.