Голубые пески

Говорил, качая лохматыми (полушубок был грязен и рван) плечами, опять о революционном долге, о темных слухах, о необходимости постановки самого важного для республики дела — организации Красной армии — руками надежными. Предложил резолюцию: отстранить Запуса от должности военкома, начатое дело, из уважения революционным его заслугам, прекратить.

Табурет под Запусом хлябал. За окнами трещали досками заборов снега. Запус думал о крепко решенном: выгонят, зачем же говорят? И оттого должно быть не находилось слов таких, какие говорил всегда на подобных собраниях. Крепким и веселым жаром наполнялось тело и, когда выпячивая грудь, инструктор из Омска, т. Бритько, взял слово в его защиту, Запусу стало совсем жарко. Он расстегнул шинель, закрывая ею выпачканный красками табурет, достал мандат, выданный Советом, сказал:

— У меня все с добра. Грешен. Бабы меня любят, а мужья нет. В центр не отправите? Я отряд могу организовать…

Бритько подумал: «хитрит», надписал на мандате: «счит. недействит. Инстр. Бритько» — вслух же:

— Всякая анархическая организация отрядов прекращена. Мы боремся против анархии посредством Красной армии и подчинения в безусловности центру переферий…

— А вы в Китай меня пустите?

Бритько встал и высоким тенором проговорил:

— Революционный народ умеет ценить заслуги, товарищ Запус, однако же говорю вам: не время организовывать единичную борьбу… Пролетариат Китая сам выйдет на широкую дорогу борьбы за социализм…

— Разевай рот пошире!..

— Тише, товарищ Запус!

Встал, надавил на табурет. Пополам. Еще раз и резко, сбивая щепки, отнес табурет к железной печи. Все молчали. Тогда Яковлев кивнул сторожу, тот сложил доски от табурета в печь.

— Смолистый! — сказал тенорком Бритько.

Запус посмотрел на его отмороженную щеку. Вспомнил его ссылку и вяло улыбнулся:

— Извиняюсь, товарищи!.. Сидеть мне перед вами не на чем. Пока пролетариат Китая организуется и подарит товарищу Бритько табуретов… Сечас… Я стоя скажу…

Он оглянулся и, вдруг надевая шапку, пошел:

— Впрочем, я ничего не имею.

Яковлев узкими казачьими глазками посмотрел ему вслед. Не то обрадовался, не то сгоревал. Сказал же тихо:

— Обидели парня.

Тов. Бритько, очень довольный организующейся массой (он так подумал), проговорил веско и звонко:

— Эпоха авантюров окончена. Конспиративная мерка неуместна, мы должны беспокоиться за всю революцию. Переходим к следующему…

Дорога обледенела. У какого-то длинного палисадника Запус поскользнулся и упал. Под ноги подвернулась сабля. Он сорвал ее вместе с ремнями и матерно ругаясь ударил ею о столб. Ножны долго не разрывались.

А через час вернулся собрал при свете спички, осколки и в мешке принес домой. Мешок, перевязанный бичевкой, спрятал в чемодан. Чемодан же швырнул в кладовую. Накрылся тулупом и заснул на диване.

В спальне тихо — так горит свеча — плакала Олимпиада.

XVII

Матрос Егорко Топошин принес бумажку от Павлодарского Укома об исключении из партии с.-д. большевиков, комиссара Василия Запуса.

Бумажку приняла Олимпиада, а Запус лежал в кабинете и стрелял в стену из револьвера. Вместо мишени на гвоздик он прикреплял найденные в письменном столе Кирилл Михеича порнографические открытки. Прострелянные открытки валялись по полу. От каждого выстрела покрывались они пылью, щебнем.

— В себя не запустит? — спросил Егорко.

Олимпиада молчаливо посмотрела в пол.

Егорко, словно нарочно раскачиваясь, пошел:

— Парень опытнай, опустошит патронташ и уедет. Не жизнь, а орлянка… Ракообразные!

XVIII

Расстреляв патроны, Запус не уехал.

Запус обошел комнаты. Для того, чтобы обойти, узнать и запомнить на всю жизнь четыре комнаты, нужна неделя; если делать это быстро — четыре дня. Запусу для чего торопиться? Он запомнил ясно: где, какая и почему стоит мебель, где оцарапаны стены — человеком или кошкой. Отчего в зале замерзает, настегивая синий лед, окно. Как нужно ходить, когда злишься и как — когда сыт: в одном случае мебель попадает под ноги, в другом она бежит мимо.

Запус обошел ограду. В холодной пимокатной спал Поликарпыч. Запус сыграл с ним в карты и обыграл. Старик молчал и почему-то все посматривал на его руки.

— Кирилла Михеича выпустили, — сообщил Запус.

Старик закашлял, замахал руками:

— Не надо мне его… пущай не приходит… ничего я не перепрятывал!

Запус не стал расспрашивать и согласился быстро:

— Смолчу.

— Ты гони… гони его!.. какие они бережители!..

— Выгнать мне теперь ничего не стоит.

— Разве так берегут!.. так?

Запус скоро ушел от него. В пимокатной пахло плохо. «Умрет, — подумал Запус: — чего-нибудь отслужить хочет»…

Хотел сказать Олимпиаде и забыл.

Инструктор из Омска тов. Бритько уехал.

В ограду (из степи должно быть) забегали лохматые мордой, тощие собаки. Запус долго смотрел, как скреблись они на помойке и когда он махал рукой, они далеко отпрыгивали. Тогда он жалел: «растранжирил патроны».

Сугробы подымались выше заборов. В шинели становилось холодно. Олимпиада принесла толстое пальто на сером меху.

— Артюшкино?

— Зачем тебе знать?