Голые деньги. Откровенная книга о финансовой системе

Как и в случае с любым браком, особенно между представителями семей с давней историей враждебных отношений, высказывались и определенные опасения. Так, Милтон Фридман утверждал, что введение евро не только не улучшит ситуацию в экономической сфере, но и приведет к политической напряженности. По мнению Фридмана, у государств, ратовавших за валютный союз, для этого недостаточно общего. За два года до введения евро экономист писал: «На сегодняшний день подгруппа Европейского союза — возможно, Германия, страны Бенилюкса и Австрия — подошла к удовлетворению условий, благоприятных для единой валюты, намного ближе, чем ЕС в целом». По его словам, единая валюта «обострит политическую напряженность, соединив в одной точке разнонаправленные удары, которым можно было бы без особого труда противостоять посредством изменения обменного курса, и превратив их в разъединяющие политические моменты»[452].

По сути, во многом именно это и произошло. Греция и Германия вот уже не первый год обмениваются оскорблениями в адрес друг друга. Группе южноевропейских стран (Португалия, Италия, Греция и Испания), столкнувшихся с трудностями в связи с ограничениями евро, придумали оскорбительную аббревиатуру PIGS[453], что, понятно, никак нельзя считать добрым знаком[454]. (Это презрительная отсылка к инвестиционной аббревиатуре союза Бразилии, России, Индии, Китая и Южной Африки — BRICS.) Сегодня существует серьезный риск падения евро, возможно, с большими потерями для глобальной экономики. Но каким бы ни был конечный результат, ясно, что медовый месяц закончился. И давно. Отношения Греции и Германии настолько накалились, что в конце концов греческие политики потребовали возмещения ущерба за нацистскую оккупацию Греции во время Второй мировой войны[455]. Вероятность выхода Греции из еврозоны даже получила собственное название — Grexit. И теперь, как это обычно бывает, когда чьи-либо отношения безнадежно портятся, многие недоумевают: «Почему мы не слушали того, что нам говорили?»

Но я забегаю вперед. Поначалу переход на евро был временем всеобщего воодушевления и радужных экономических перспектив. Никто и не думал заключать брачный контракт. Ни в одном из договоров о создании Европейского союза и введении евро не оговаривались какие-либо непредвиденные обстоятельства и условия отказа от единой валюты. И это делалось намеренно. Деньги и финансы, как известно, базируются на доверии. Обсуждение условий отказа от евро накануне его введения означало бы недостаток веры в его успех (по той же причине многие люди не заключают брачные контракты). Конечно, в первые годы это был вполне счастливый союз. Семья ЕС быстро ширилась за счет присоединения новых стран: Греции, Кипра, Латвии, Эстонии, Словении и других. Сначала стоимость евро снизилась, но потом неуклонно росла, сделав его кандидатом на замену, или по крайней мере дополнением, доллара в качестве мировой резервной валюты.

Но почему в таком случае весь мир до сих пор не перешел на единую валюту?

Во всем этом таится один более важный вопрос, который, кстати, недавно вполне невинно задал друг, а возможно, парень[456] моей дочери: а не было бы нам лучше, если бы в мире ходили одинаковые деньги? Многие видные мыслители, в том числе философ Джон Стюарт Милль и политический экономист Уолтер Бэджет (труды которого, посвященные деятельности центральных банков, мы уже упоминали), в свое время задавались тем же вопросом в разных вариациях. Почему мы не можем ввести в обращение доллар, или евро, или любую другую валюту во всем мире? Просто выбрать какую-то одну — и все. Надо полагать, огромное разнообразие мировых валют представляет собой своего рода экономический эквивалент негативных последствий использования разных языков при строительстве Вавилонской башни. Если валюты похожи на языки, то, предположительно, чем их меньше, тем это больше способствует развитию сотрудничества и интеграции между людьми. Доллар довольно неплохо работает в США, даже в таких невероятно разных и удаленных друг от друга штатах, как Вермонт и Техас. Что же мешает евро быть столь же эффективным одновременно и во Франции, и в Италии? Какие выгоды можно извлечь из обмена франков на лиры при проведении торговых операций между двумя соседними странами — географически, кстати, намного более близкими, чем Калифорния и Иллинойс? Как вы помните, это в любом случае просто клочки бумаги. Суть торговли заключается в содействии «реальной экономике», то есть обмену французского вина на итальянскую обувь, в результате чего выигрывают обе стороны. Как же случилось, что использование в этих целях бумажных денег единого образца привело Европу на грань экономического коллапса?