Гомер

менее Ахилл у него – уже личность. Гектор у него – тоже личность и т. д. У Гомера очень

глубокая психология. Однако эта психология стилизована под древний эпос, и поэтому

психология и антипсихологизм перемешаны у него в трудно анализируемые образы. Если

учесть это преувеличение Снелля, то в основном его характеристику гомеровского

человека необходимо считать весьма глубокой и проницательной. Кроме того, и сам автор

считает Гомера началом европейской цивилизации, чего нельзя было бы признавать, если

бы мы отказали Гомеру решительно во всяких элементах представления о личности и ее

судьбе.

В. Иенс в своей работе «Понимание истины в ранней Греции»44) правильно

указывает на то, что в «Илиаде» существует только одна истина, в которой ни у кого нет

никакого сомнения. Но уже в «Одиссее» – не одна, но две истины, и начинается борьба

между реальностью и тем, что только кажемся реальностью (Одиссей подлинный и

Одиссей, превращенный в нищего). Эта раздвоенность истины еще больше растет у

Гесиода, у которого сами музы объявляются источником как истины, так и лжи. Лирика и

философия еще больше углубляют этот конфликт, так что Парменид уже не воспевает

истину, но стремится ее познать; а у Гераклита вообще только один философ знает истину,

неведомую толпе. Таким образом, по Иенсу, уже у Гомера заметен сдвиг от наивной и

дорефлективной истины к истине рассуждающего разума.

Археолог Г. Шраде 45) дает весьма широкую художественную картину гомеровских

богов, стремясь по преимуществу фиксировать их внешние черты, в таком обилии

рассыпанные по гомеровским поэмам. Этот автор совершенно правильно

противопоставляет древнеизраильское отрицание божественных изображений, которые

считались в Израиле идолами и кощунством, с одной стороны, и, с другой стороны,

совершенно отчетливо античное очеловечение богов, которое в самой яркой форме

проявилось именно у Гомера. Однако, согласно автору, это вовсе не значит, что у Гомера

уже не было религии, как это думали многие, сводившие аппарат богов у Гомера только к

эпической технике. У Гомера была весьма мощная религия, поскольку у него не может

идти и речи о противоположении религии и поэзии. Такое противоположение в Греции

начинается не раньше VI в. до н. э. По Страбону (VIII, 3, 30), когда у Фидия спросили,

откуда он взял образец для своего Зевса, он указал на I песнь «Илиады». Олимпийские

сцены у Гомера на первый взгляд противоречат религии, будучи несовместимыми с

серьезным отношением к богам. Но это вовсе не значит, что боги весьма доступны, весьма

близки к человеку и что с ними можно обращаться как с людьми. В специальном [225]

разделе о молитвах у Гомера доказывается религиозность Гомера на основании наличия у

него огромного количества обращений к богам; и если многое обходится у Гомера без

упоминаний о богах, то два главных героя, Ахилл и Гектор, во всяком случае то и дело

обращаются к богам.

Жилища богов на Олимпе или на небе, – их Шраде подробно изображает во втором

разделе, извлекая из Гомера все малейшие упоминания об их устройстве, – совершенно

недоступны людям; и такие случаи, как похищение Ганимеда, ярко свидетельствуют о том,

что всякое общение богов и людей у Гомера зависит исключительно только от самих богов

и определяется исключительно ими.

Автор подробно анализирует изображения у Гомера священных мест, храмов и

домов, богов в их святилищах, главнейших богов (Зевса, Афины, Гефеста, Ареса,

Диониса), формы появления богов среди людей и противоположность жизни богов и

людей, Аид и состояние умерших, гомеровское представление о славе и чести, образ

Одиссея и изображенное у Гомера художественное творчество мастеров.

Однако в настоящем изложении нет никакой возможности подробно анализировать

все материалы, приводимые у Шраде из Гомера на эти темы. Поэтому остановимся только

на последнем разделе книги, посвященном специально гомеровским представлениям о

красоте.

В разделе «Прекрасное» Шраде в очень выпуклой форме дает очерк эстетики Гомера.

Он прежде всего отмечает как старинный и давно преодоленный этап изображение у него

всякого рода ужасов, примером чего может явиться перевязь Геракла (Од., XI, 610-615) с

огненноочими львами, медведями, дикими кабанами и картинами жестокой войны.

Изобразивши блеск оружия и грозное движение войска, сам Гомер (Ил., XIII, 338-347)

говорит, что был бы воистину бесстрашен тот, кому подобное зрелище доставляло бы

радость, а не печаль. Эта страшная эстетика вообще является первой в истории. Гомер

далеко вышел за ее пределы. У него постоянно говорится о красоте женщин, мужчин и

всяких предметов, так что среди этого моря красоты уже забываются древние ужасы.

Тем не менее, по Шраде, в эстетике Гомера красота отнюдь не играет