Гомункулус

«Глупое фантазерство», — вот приговор, вынесенный книге Шпренгеля синклитом ученейших ботаников.

Тут разразилась и еще беда. Можно ли терпеть в школе учителя, который слишком часто опаздывает по праздничным дням к церковной проповеди? Можно ли терпеть в школе директора, которому мушки и цветочки дороже обеден и молебнов?

Шпренгелю пришлось уйти из школы.

Он не сразу сложил оружие, не упал духом: нашел частные уроки. Но над книгой смеялись, платье изнашивалось, силы падали…

Голодный и оборванный, растерявший половину учеников, он бродил по лесам и лугам и продолжал свои исследования. Он смотрел и думал: «Почему так случилось?»

Он не мог ответить на этот вопрос точно.

— Они созданы друг для друга. Мудрая мать-природа создала и орхидеи, и другие цветы для насекомых, и насекомых для них. Они взаимно дополняют друг друга.

Это было ошибкой. Никто не создавал, никто не заботился, но… Ведь академики и профессора, мировые ученые тех времен, мудрейшие философы делали и куда большие ошибки. Можно ли строго судить старика, учителя латинского языка?

* * *

Роберт Браун, один из величайших ботаников первой половины XIX века, много работал над изучением орхидей. Когда он прочитал книгу Шпренгеля и проверил его наблюдения, то сказал:

— Только дурак может смеяться над открытиями Шпренгеля.

Много лет прошло, прежде чем Шпренгель получил признание, а точнее — над ним перестали смеяться. Но не только ему не поставили памятника, о нем вообще никто не помнит, его книгу никто не читает. Ведь он не был академиком или профессором, не был ни графом, ни бароном — он только учитель латинского языка в средней школе.

И все же он, и никто другой, узнал о связи между цветком и насекомым, он, и никто другой, обратил наше внимание на то, как далеко могут зайти приспособления у животных и растений. Конрад Шпренгель не знал, что такое «естественный отбор», но именно он показал нам, какие чудеса бывают в результате борьбы за жизнь и естественного отбора.

Природа в натуральном виде

1

Поэт, он был приглашен в министры Веймарским герцогом. Как это странно — министр-поэт! Но Гёте не отказался и принял министерский портфель. Впрочем, владения герцога были так невелики, что управлять ими особого труда не составляло.

В юности Гёте изучал медицину, слушал лекции по химии и хирургии. Но там, в больших и пыльных городах, где там было изучать ботанику?

Герцог подарил своему министру клочок земли. Через месяц Гёте уже начал строить дом, а через полтора — в середине мая — сидел на балконе своего дома и слушал пение соловья. Из собственного сада, с собственных грядок он послал жене обер-шталмейстера — важного придворного чиновника — Шарлотте фон-Штейн первую спаржу, не ахти какую, но для супа она годилась. В мае на огороде ничего не оказалось, и он послал ей розы, а в июне смог щегольнуть уже земляникой. Только в те месяцы, когда грядки огорода пустовали, Гёте слал ей цветы. В остальное же время спаржа чередовалась с земляникой, а землянику сменяли огурцы и даже — о, ужас! — репа и морковь.

Он спал на балконе и, просыпаясь, с наслаждением глядел на звездное небо, а не было звезд — любовался тучами. Слушал то свист черного дрозда, то раскаты далекого грома. Он был поэтом и любил природу. Как влюбленный, вздыхал, глядя на сад, и тут же соображал: а почему так хорош этот цветок, почему он так пахнет, почему, отчего, зачем?

— Линней — самый великий человек после Шекспира и Спинозы, — заявил Гёте, прочитав «Ботанику» Линнея. — Он очень и очень умен, он — гениален!

Гёте решил, что и он сделается ботаником.

До своего знакомства с книгами Линнея Гёте занимался всем понемножку. Мы говорили уже, что он изучал медицину и химию, но он изучал еще и минералогию, и анатомию, и горообразовательные процессы. Его интересовало и многое другое — все, кроме математики. Ее Гёте не переносил, и таблица умножения была для него чем-то вроде казни египетской.

— Почему Моисей^[12] был так неизобретателен? — восклицал он. — Я на его месте вместо всяких моровых язв и кусачих мух напустил бы на фараона совсем другое. Я заставил бы его изучать математику! Уверен, что после первого же урока он мигом бы согласился на все требования Моисея.

Гёте зачитывался Линнеем. Сухие таблицы и лаконичные описания на латинском языке звучали для него не хуже строф Шекспира. Особенно его увлекала непонятность многих фраз. Но чем больше он читал, тем чаще хмурился.

— Как он сух! Он весь пропитался пылью и мертвечиной своих гербариев. Он, кажется, забыл о том, что растения — живые, что они прекрасны и их цветы душисты. Он просто сенник, этот Линней. Пук сена, — так Гёте называл гербарии, — для него дороже букета живых цветов.

С поэтом произошло нечто странное. Он чувствовал, как его сознание раздваивается, как он, с одной стороны, восхищается Линнеем, а с другой — Линней нравится ему все меньше и меньше.

— Он хочет все разъединить, разложить по каким-то ящичкам. Он делит неделимое, — жаловался Гёте на Линнея.