Гончая. Гончая против Гончей

Любое убийство — простое действие в том смысле, что его результат один: осуществленное насилие, труп неэстетического вида, смерть человека. До того, как попасть в следственное управление, нам с Божидаром посчастливилось поработать в техническом отделе с той лишь разницей, что в то время я был его любимым шефом. Трудолюбие у нас тогда было потрясающим, а стремление ловить преступников настолько сильным, что добрая половина мошенников и мародеров — те, что поопытнее, — без труда ускользали от нашей карающей десницы. Нам не терпелось побыстрее «очистить жизнь от сорняков», поскольку мы наивно верили, что с победой социализма преступность исчезнет. Постепенно мы поумнели, стали профессионалами, и каждый из нас приобрел свою душевную деформацию: я стал то и дело принимать душ — бессмысленная чистоплотность изнуряла меня до предела, а Божидар пошел в начальство. Теперь-то мне известно, что преступность заложена в генах каждого человека, так же как идея свободы и идея Танатоса — наше необъяснимое, но постоянное стремление к смерти. «А разве наш собственный инстинкт, зовущий нас к небытию, не есть попытка насилия?» — эта и подобные ей мысли блуждали у меня в мозгу, пока я давал свои показания Ташеву. Я рассказал ему все, что знал о Бабаколеве, подробно описал нашу вчерашнюю встречу. Лейтенант записывал все в кожаную записную книжку. Просьба Бабаколева вернуть его обратно в тюрьму была настолько чудовищной и неправдоподобной, что смогла выбить из колеи только такого видавшего виды профессионала, как Шеф. Ташев же отнесся к этому драматическому моменту с полным безразличием: ему были нужны вещественные доказательства, а не эмоции.

Между нами пролегло недружелюбное молчание, затем лейтенант, всем своим видом показывая, что теряет зря время, начал объяснять мне «фактическую обстановку». Говорил он почти шепотом, словно совершал какое-то священнодействие, всячески стараясь скрыть владевшее им возбуждение, от чего око проявлялось еще сильнее. С юношеским волнением он делился всем, что знал об этой проклятой комнате, со мной и еще с кем-то, кого здесь не было. Солнце скептически освещало место, где до этого лежал труп Бабаколева, — на линолеуме виднелись нечеткие меловые линии. Я слушал Ташева, не прерывая, — его задыхающаяся речь выглядела восторженно-комичной — и листал странички папки с медицинским заключением. В заключении не содержалось ничего экстраординарного — лишь голые факты, сухие и скучные; меня стало клонить в сои, и это было хорошо… лучше задремать, чем вновь ощутить липкое чувство вины, охватившее меня давеча в моем бывшем кабинете.

Вчера вечером сосед Бабаколева по комнате (некто Топалов), вернувшись навеселе со свадьбы, отпер дверь своей берлоги, но вместо заслуженного отдыха нашел в ней окровавленное тело Бабаколева. Было около одиннадцати, в общежитии поднялась суматоха, его обитатели сообразили, что нельзя ничего трогать, и вызвали милицию. Спустя примерно полчаса на место происшествия прибыла дежурная группа лейтенанта Ташева из отдела расследования убийств. Судебная экспертиза установила, что смерть наступила между восемью и десятью часами вечера и что Бабаколев убит «особо жестоким способом». В верхнюю часть головы, по темени, ему было нанесено девять ударов тяжелым гаечным ключом, что недвусмысленно свидетельствовало о садизме преступника, так как жертва была убита с первого же удара и все последующие были вызваны лишь извращенным желанием убийцы насладиться своим деянием сполна.