Гончая. Гончая против Гончей

В это воскресенье я занялся прореживанием малины; вооруженный садовыми ножницами, я двигался по малиннику, отрезая и складывая сухие стебли возле ограды. Ужасно хотелось курить, но на лоне природы Мария запрещает мне это невинное удовольствие: она бережет мое здоровье самым варварским методом — подвергая меня мученьям. Я знал, что она уже сварила куриный бульон, и сейчас играет с Элли в популярную детскую игру «Не сердись, дружок!» возле зажженного камина. Дача у нас небольшая, и снаружи, и внутри она сохранила облик деревенского дома, который я купил десять лет назад, — узкие, словно подслеповатые окна, неистребимый запах земляного пола, известки и овечьей шерсти; от нее веяло некоей незавершенностью и запущенностью… Нашей гордостью были каменные плиты, которыми мы выложили большую комнату и очаг в ней. За эти плиты я «с благодарностью» заплатил одному старому мошеннику. Камин был великолепен. Меня всегда волновал огонь — волновал и завораживал: он быстр и неуловим, как жизнь, его тепло ароматно, языки пламени навевают на меня умиротворенность, а остывающая зола — неясную грусть. Перед лицом огня все мы равны — вот почему я верю в то, что его извечное предназначение не только защищать, но и объединять…

Мне так хотелось курить, что день казался бесконечным, я чувствовал себя растерянным и беспомощным, потому что мне предстоял трудный разговор с Верой.

«Ты должен поговорить с ней, ты — отец!..» — заявила безжалостно Мария.

«Оставь дочь в покое, — возразил я. — Пора бы уже тебе понять, что людей не лечат порядком… людей лечат свободой!»

Мария иронически посмотрела на меня. Обоим нам было известно, что я всю жизнь заботился о душевном здоровье людей, лишая их свободы. Всем своим видом выражая непреклонность, она поправила волосы жестом, который в молодости всегда меня волновал; возле рта собрались морщинки, глаза наполнились слезами. Очевидно, незнание ее мучило, что-то в поведении Веры ее пугало — Вера изменилась к лучшему, к ней словно бы пришло счастье, но она его боялась, не верила ему, колебалась — а не вернуться ли к старому, надежному несчастью? Я помню ее девочкой, она была доверчивой и послушной, если же совершала проступок, то становилась агрессивной, стремилась к наказанию, чтобы затем получить от нас прощение. Она никогда не лгала, сейчас же она обманывала нас или себя! Вера не хотела делиться своими переживаниями с матерью, со мной держалась нервно-пренебрежительно, в ее присутствии я чувствовал себя старым и нелепым, и именно это подсказывало мне, что Вера нас боится.

Я протопал в своих резиновых сапогах вдоль грядок с подснежниками, оставил садовые ножницы на складном столике и поднялся на террасу. Закутавшись в теплое одеяло, Вера полулежала на шезлонге и читала «Литературную газету». Приблизившись к ней, я от неловкости покашлял, потом придвинул стоявший поблизости стул и, сев на него, заглянул в раскрытые страницы. Дочь читала статью Аркадия Баксберга о Вышинском… Я почувствовал, как меня прошиб пот. Вчера я провел три часа над этой мрачной статьей, пока одиночество меня не доконало. Сперва я почувствовал боль, потом стыд и, наконец, страх… может, страх за себя! Рассказ об этом кровавом человеке, которого мы в юности называли «пророком» и чей учебник я изучал увлеченно и восторженно, вывел меня из равновесия, поверг в душевную смуту, вызвав беспричинное чувство вины, которое я испытывал вот уже несколько месяцев. Я поднял глаза к небу, оно было голубым и чистым.

— За одну сигарету даю пол-Железницы, — произнес я тихо.

Вера опустила газету на колени и глубоко вздохнула, потом посмотрела на меня, будто только сейчас заметила. Ее серые глаза были еще затуманены видениями, яркий свет смягчил ее черты, над верхней губой золотился нежный пушок. После развода она подстригла волосы и покрасила их в медный цвет, дочь показалась мне почти красивой и очень далекой… я ощутил боль.

— За одну сигарету — всю Железницу!

— Мама будет ругаться! — звонко засмеялась Вера.

— Твоя мать играет с Элли в азартные игры, но, бросая игральную кость, всегда проигрывает.

Вера вынула из-под одеяла пачку сигарет «HB» и протянула мне зажигалку. Ароматный дым меня одурманил — я не курил со вчерашнего дня, и сейчас наслаждение было абсолютным.

— Надоело? — Она кивнула в сторону малинника и снова засмеялась. На мгновение солнце отразилось в ее зрачках, глаза посветлели, стали совсем прозрачными.

— Старею, — ответил я, — а стареющий человек становится сентиментальном.

— Глупости…

— Стареющий человек по-настоящему близок со своими близкими, когда он один. Я думал о тебе.

— И что же ты надумал, папочка?

— В последнее время ты какая-то необычная… как бы тебе объяснить… словно ты только сейчас стала взрослой. Мне кажется, что тебе скучно дома или, может, ты нас боишься?