Гончая свора

Мивильх, бывало, ему твердил про растущую смертность степных землепашцев, а Гартвигу было безразлично. Всегда будет смерть и всегда будет мор, пока Кайгарл не вылезет из скорлупы и не спустится войском к морю. Он давно был здесь, будто лишний, чувствовал себя отщепенцем даже в изменившихся нравах, коих чурался. Серость стен громадного города и сама отвергала его, была чуждой, как и прозябание в этой башне, что тенью с блочной кладки зубцов закрывала всю северную оконечность. Тут и там по улочкам, сбитым камнем, справа и слева тянулись строения до двадцати пяти, а то и до шестидесяти пяти футов высотой. Были и обычные, не рабочие башни, увенчавшие прогон большого моста от верхнего до нижнего города трёхсотфутовыми деревянно-каменными стволами с плоскими шляпками на конце, очень отдалённо похожими на земной минарет Калян, стоящий в Бухаре. Оживлённые столпотворения, гам, чей-то хохот, шум взбиваемых хворостин покрывал и падающие вязанки сосудов-ваз у всегда людного рынка на нижнем городе. Он чувствовал себя неправильным, неуместным – оживлённость ему претила, а уют наступал лишь во время молитв и выходов на дозорный обход. Он не решался точно сказать, что приносило ему большее равновесие в душе. Но вот огромные леса, подпирающие триллионами вьющихся листьев рыжеющее небо, извилистые, урчащие перекатами реки, чистые как сокровенные переживания его потрёпанной в службе души, Фракха… Теперь он не мог в неё вернуться, не мог вновь обнять Хмуллас, издалека пускавшую солнечный зайчик ему по глазам, когда они сидели за одним столом, и жаркую на объятия, когда приходила ночь и начинался день. Мулг забрал у него возможность вновь ощутить нечто подобное. Выродок из пещер когда-нибудь заплатит за неё и Гартвиг ждал часа, приближая его так, как умел лучше иных. Или ему просто нужно было верить в какую-то цель, чтобы не сойти с ума? Для воплощения самой цели это не имело значения.

Гартвиг, шаркая подошвами, вышел на башенный парапет, увенчанный острыми зубьями-бойницами и подставками под костровые свёртки, использующиеся для связи с другими отрядами на стенах.

Закатные лучи золотом подсвечивали далёкие горы, а среди ближних хребтов, подпиравших нижний уровень городского плато, не увидеть было ни одного деревца или поросли красного хифлига, океаном кустов, распустившегося по ранней зиме и устилавшего все окрестные земли долины Самшад, до самых Кричащих болот. Густой туман поглотил собой и часть стоянок ловчих у моря. Кайгарл предстал в его окружении живым островком, где живущие были ближе всех прочих к свету, но не могли впитать его живительное сияние, бывшее для них настоящим проклятием. Старые мудрецы твердили, будто то сама животворящая мать наказала храбрецов, чтобы проверить их решимость, но никто не мог сказать, когда же окончиться это испытание. Нагвал… Гартвиг верил только в Дирфана, не почитая остальную тройку. Что привлекало его в повелителе лесов? Служки не поняли ответа, он был длинным и столь непонятным для них, что с верховным ловчим решили впредь не связываться по поводу выяснений. Так он и ходил к алтарю в полном уединении раз или два за Эшту и возносил на него ароматные травы, чадящие особыми благовониями. Он мог сидеть перед ним часами и никто не смел его потревожить.

– Не месть. – тихо ответил Колпу, доковылявшему к своей башне, задумчивый Гартвиг, мерно покачиваясь в истёртом до прогалины седле. – Долг.

Темнело. Загремели ритмы часовых барабанов, возвещая ночь, сбруи как кнуты ударили в костлявые бока, лощёные промытым аловтве, приятная прохлада разлилась по их телам и, подогнав фырчащих кеюмов, тройка всадников поспешила к поднимавшемуся мосту нижнего города.

***

Хоть даже малый сон вселяет трепет в душу, открытую невиданным мирам, боль сознавать чужих сердец, про Лима помня, ему не ново – подавлен Жар познанием моим о господах и крепости их глиняного слова:

– Возненавидеть нам свою судьбу и всё у нас забравших, как Гартвиг некогда возненавидел спесь жестокости хребтов Раппара?

– Легко огню предаться, да, но до поры сдержи раздувшиеся искорки пожара. Не только ненависть и поиски её сулят тебе ответы на вопрос, не ярость праведным заветом пляшет, одёргивая пологом завесу, чтоб откровения узреть.

– Случиться что с сестрой – мне лучше умереть. – не видела ещё я Жара столь разбитым. – Как мне её отбить?

Оставила бы зал я сей омытым… Омытым кровью подлецов, коль в силах стало бы моих подобное проделать. К несчастью песнь не обмануть, её узор, как и узоры клиссовых витков, не переделать.

– Что сделать мне, о Эйр? – взывает. – О чём ты принялась молчать?

– Прости меня, мой милый Жар, я в страшном гневе на господ и от того хочу кричать. – надломленный, отныне не желает мерно на коленях восстоять. – Тебе нужда дослушать песнь, а мне восполнить полноту и живость сонма воссоздать. – испуган промедленьем. Не понимает он, что кроется за этим, зачем нужда закончить песнь, что я хочу сказать. – Поверь, мне вскоре предстоит тебе немыслимые вещи показать…