Гончарова и Дантес. Семейные тайны

«Дантес, – говорил Лев Пушкин, – не был до такой степени прост, чтобы не сообразить, кто его советчики, а его миролюбивые заверения расходятся с делом; сегодня строчит записку, а завтра, к вящему ликованию подстрекательниц и подстрекателей, набивается на встречи с Натальей Николаевной и, танцуя преимущественно с нею, расточает ей банальности: ясно после этого, что мой брат считал подобную тактику фиглярством, вследствие которого и появились опять подметные письма».

Сообщая такое мнение дяди Льва, прибавлю от себя: казалось, сам неумолимый рок преследовал Пушкина: его желание выбраться еще осенью 1836 года из Петербурга не состоялось; письмо его к его другу – крестному отцу старшего сына поэта – Павлу Войновичу Нащокину о высылке денег на поездку в деревню не застало последнего в Москве, а Сергей Александрович Соболевский, говоря мне об этом обстоятельстве – насколько помню, двадцать лет спустя после кончины дяди – выразился так:

«Видно, судьба распорядилась, что твой дядя не догадался обратиться заблаговременно ко мне. Знал же он мой заграничный адрес, знал и то, что я был при деньгах. Выслал бы я ему из Вены кредитив на имя любого петербургского банкира, и дело с концом».

Происки врагов явных и тайных окончательно взорвали Пушкина. Считая главным коноводом Геккерена-старшего, Александр Сергеевич наносит ему сначала тяжкое оскорбление в гостиной тетки Натальи Николаевны, фрейлины Загряжской и в ее присутствии[60], а затем, видя немедленную необходимость развязать историю оружием, посылает старику Геккерену отчаянное письмо, последствием которого и был смертоносный поединок.

Прижатый к стене этим письмом, нидерландский дипломат командирует к Пушкину виконта д’Аршиака с ответом, скрепленным и Георгом Дантесом-Геккереном, заявляя, что уполномочивает виконта условиться о поединке между Пушкиным и Дантесом. Свой ответ на письмо Александра Сергеевича Геккерен-старший оканчивает в записке, доставленной поэту д’Аршиаком, следующим образом:

«Je saurai plus tard, Monsieur, Vous faire apprecier le respect, df au caractere dont je suis revetu, et qu’aucune demarche de Votre part ne saurait atteindre» (Впоследствии, милостивый государь, сумею заставить вас уважать звание, в которое я облечен, и которое никакая попытка с вашей стороны затронуть не может).

Об этих выражениях мой отец, зять поэта, изложил мне следующую мысль:

«Придавая фразе Геккерена буквальный смысл, можно бы, по-видимому, вывести, что Геккерен был убежден или в том, что дуэль не состоится, или же в том, что она кончится не в пользу Дантеса, или же, наконец, в том, что она для обоих противников окончится благополучно; а потому естественнее всего, что дипломат написал эти слова с целью лишь ослабить хотя чем-нибудь нанесенный ему Пушкиным удар».

Многие из посещавших Ольгу Сергеевну современников и современниц ее брата-поэта рассказывали ей, что и тут Геккерен-старший разыграл комедию: требуя от Пушкина серьезного поединка с Дантесом, он в то же время рассчитывал на распоряжение графа Бенкендорфа накрыть соперников на месте; тогда-де Дантес не прольет ни капли крови, а честь обоих Геккеренов будет удовлетворена.

С этой-то целью Геккерен-старший, как рассказывали, получив от д’Аршиака сведение о часе и месте дуэли, скачет к Бенкендорфу, но натыкается на такого же врага Пушкина, как и сам; Бенкендорф, будто бы обрадовавшись предстоявшей поэту опасности и нимало не интересуясь земным существованием Дантеса, выслушивает Геккерена с притворным участием, обещает ему предупредить дуэль арестом враждующих, и действительно: посылает на другой день с жандармами кого следует, но… не к месту встречи, а в противоположную сторону, едва ли не в Екатерингоф.

VII

Нравственное состояние Пушкина перед поединком. – Рассказ его вдовы о дуэли. – Мнение Арендта и других. – Дальнейшая судьба Дантеса. – Заключение

Сообщаю свидетельство моей покойной матери о душевном состоянии ее брата в предсмертную его эпоху.

При последнем свидании с ним, в 1836 году, Ольга Сергеевна была поражена его худобой, желтизной лица и расстройством его нервов. Александр Сергеевич с трудом уже выносил последовательную беседу, не мог сидеть долго на одном месте, вздрагивал от громких звонков, падения предметов на пол; письма же распечатывал с волнением; не выносил ни крика детей, ни музыки.

Заявляю, кстати, что в одной из моих заметок, появившихся в 1872 году в «Русской старине», я привел высказанные моей матери слова ее брата при последней разлуке: «L’existence m’est a charge, et espere qu’elle ne durera pas longtemps! je vous dirai mieux: je le sens!» (Жизнь мне в тягость, и надеюсь, не долго продолжится. Лучше скажу: чувствую это!).

Пополняю это следующим сообщением Ольги Сергеевны, занесенным в частный мой дневник.