Гонец из Пизы, или Ноль часов

Такое может привести в остолбенение кого угодно. При этом памятник был как две капли воды похож на Юрия Долгорукого и даже обсижен голубями. Оглушенный явлением Колчак не сразу сообразил, что перед памятником он видит живого человека, держащего его под чугунные уздцы. Человек был плотен, лыс, бородат и осанист той барственной государственной осанкой, которая дается только привычкой к реальной и большой власти и беспрекословию. Одним словом, сановник.

— Вы еще долго изволите заставлять меня ждать? — с убийственной вежливостью осведомился он.

14

— Так это все-таки Зимний? — тупо переспросил Ольховский.— Но почему в Москве?

— Пришлось переехать, голубчик,— сухо ответил Фредерикс, подливая в кофе сливки из серебряного сливочника с вензелем. Отпил, промокнул губы: — Закусывайте, прошу вас. Может быть, хотите водки? Не стесняйтесь.

Лакей приблизился со спины и налил из хрустального графинчика с пробкой в виде птичьей головки. Ольховский выпил, взял с блюда ломтик лососины и замер в затруднении: резать рыбу ножом нельзя, но совать ломоть в рот целиком тоже нельзя. Будь все проклято, в его время в Морском корпусе, в смысле в Первом высшем имени Фрунзе (какое отношение Фрунзе имел к морю?! — подумал он злобно), этому уже не учили. Помогая вилке кусочком хлеба, свернул ломтик вчетверо и отправил в рот, безнадежно упустив момент, когда, выждав четыре-пять секунд после глотка и давая проявиться послевкусию, надо сделать легкий полувыдох и послать в рот закуску.

— После вашего… отбытия,— светски продолжал Фредерикс,— дальнейшее пребывание в Петербурге стало решительно невозможным. Каждую ночь они, видите ли, штурмовали Зимний дворец. Вся эта, простите, беглая солдатня, нижние чины флота также, вынужден заметить, неизвестно кем вооруженные пролетарии палили по окнам, орали, ломали ворота. Вы бы видели, как они загадили Иорданскую лестницу! И если бы они сами хотели в нем жить — это еще можно понять, так нет: разобьют прикладом статую, полоснут штыком по картине, о некоторых деталях за столом умолчу. И ищут министров-капиталистов и винный погреб! Абсурд, но жить в этом абсурде невозможно. Я понимаю: страсти, бунт, порыв масс, как выражаются социалисты, но не каждую же ночь, мон дью! Вполне понятно, что пришлось переехать.

Лакей налил еще раз, и на этот раз Ольховский закусил предусмотрительно ломтиком поджаренного ржаного хлеба, раздавив по нему шарик масла. Фредерикс жевал белый тостик с апельсиновым мармеладом.

— Я не касаюсь вашего отношения к присяге, приказу и тому подобного,— сказал он.— Меня, допустим, это совершенно не касается. Но я убедительно прошу вас, слышите — убедительно: не надо хоть здесь, в Москве, стрелять по Ходынскому полю!

Ольховский поперхнулся.

— Но мы не стреляли по Ходынскому полю!

— Увольте меня от расследования. Но откуда взялись на Ходынском поле эти воронки? Эти ямы?! Вы понимаете, какие следствия, какие губительные следствия это может иметь для всего царствования нашего монарха? Прибывший на раздачу подарков народ начал в толпе сталкивать друг друга в эти ямы, с чего и произошла катастрофа! Согласен: это была необдуманная затея — бесплатная раздача пряников, не говоря о кружках и платках. Но кому могли прийти в голову ямы?

Он вздохнул, взял прислоненную к ножке стола гитару и печально запел надтреснутым, но не лишенным приятности старческим тенорком: «И пряников, кстати, всегда не хватает на всех». Ольховский вежливо слушал, изображая удовольствие и подобающую задумчивую грусть. Он не любил Окуджаву, хотя предпочитал не сознаваться в этом в компаниях.

— И еще одна просьба,— обратился Фредерикс, подумал, легким отмахивающим движением пальцев изобразил сомнение, преодоленное бесшабашной решимостью, и также выпил водки.— У вас есть один матрос на корабле, Гавриил Принцип…

— К сожалению, матрос не лучший,— позволил себе подпустить доверительное сожаление Ольховский.— Но удивлен, что вы осведомлены о такой частности.

— С одной стороны, прямо это меня, опять же, не касается,— кивнул извинительно Фредерикс.— С другой стороны, это как нельзя более прямо касается нас всех, мон шер. Видите ли, его мать — сербка по происхождению, и он отчасти считает себя сербом.

— От какой же части? — фривольно пошутил каперанг.

— Шутку вашу нахожу неуместной. Но могу отвечать в вашем настроении: в той части, которая держит оружие!

Ольховский наморщил лоб, вспоминая учебник истории, который в последний раз держал в руках перед выпускным школьным экзаменом.

— Шлепнет твой мудак Груня натовского эрцгерцога Фердинанда — и пизда рулю! — вскричал Фредерикс, отбрасывая скомканную салфетку и с этим жестом словно отбрасывая всю сдержанность и этикет.— А они его берегут, потому что кроме «Порше» он делает тяжелый танк T-VI «Тигр» и штурмовое орудие «Фердинанд»! А это лучшая для своего времени бронетехника в мире! А на Балканах пахнет очередной мировой войной! Это тебе не Швейка читать! И не будешь ты знать, командир, как жрать рыбу за приличным столом!

Он взял поданную лакеем свежую салфетку и расправил.

— Прошу великодушно простить. Сорвалось.