Гонец из Пизы, или Ноль часов

Иванов-Седьмой впервые в жизни перекрестился. Князь Юрий посмотрел по углам и также перекрестился на портрет каперанга Егорьева, висевший над книжной полочкой. Шлема он при этом, однако, не снял, и Иванов отметил, что перекрестился он двоеперстием ^{65}.

— А… откуда вы знаете… про меня? — продышался он.

— Вои морские на лодье твоей сказывали. Однако дело слушай. Мне вот памятник поставили. На восемьсот лет Московы. Как я город заложил. Там, было дело, чудь жила. Но это не в счет.

— Так точно!

— Это не твоего ума дело — точно либо не точно. Князь молвит — стало быть, точно. Еще вперед сказывать станешь — удавлю.

Иванов-Седьмой взглянул на чугунную рукавицу и изъявил согласие и покорность движением век.

— Конь подо мной был. Он и ныне подо мной. Сейчас наверху ждет. С конем неладное вышло.

Князю подобает на кобыле ездить. Резвость у нее не меньше. А скакать может дольше. И нрав ровнее. В дозоре на жеребца не заржет, ворогу не выдаст. И в сече на жеребца не отвлечется. А конь может. Потому — кобыла.

А сладили коня. Меня не спросили. Смерды!.. Ладно. Конь так конь. Что делать. Конь могутный. Хотя стать тяжкая, а в бабках тонок. И в шаге неходок. Неразумен, не понимает ничего. Но ладно.

Поставили памят

Лучшие люди иск учинили. Пошто князеву коню такой хер и ятра? Что сие значит? Какой тут злой умысел? Кому князь хер и ятра показывает? Властным людям и граду их стольному? Мастера в застенок сволокли. Там и помер. А ночью коню хер и ятра отрезали напрочь. Поныне и нету. А того не ведают, что ежели жеребца обхолостить — кобылы из него все одно не будет. Им все едино, а мне каково? Не можно князю на мерине ездить! За что позор?!

— Негодяи! — как бы не сдержавшись, вознегодовал Иванов-Седьмой, показывая, что никак не может такого стерпеть.

— Хер тот чугунный с ятрами человек один тайно купил, что диковины собирает. На особом столе в дому его лежит,— князь развел руки, показывая размеры экспоната.— К тебе и дело: вернуть его надобно. Сделать все обратно, как должно быть. Потому не будет столу и державе ни в чем порядка, ни прибытка, ни почету, покуда конь под князем холощен, а сам князь в позоре. Меня понял?

— Так точно! — выпалил Иванов-Седьмой.— Понял! Понял! — поправил он себя, вытянулся смирно, подумал и слегка, не унизительно поклонился.

— То-то, что понял. Человека того найдешь и все, что надобно, сделаешь. А то мне тоже отрады нет зрить, что кругом деется, въезжаешь, братан? Ну, ступай, проводи меня к коню.

16

Увидев свой корабль на месте, Ольховский испытал непередаваемое облегчение.

Приняв рапорт вахтенного, он обратил внимание на Груню, сосредоточенного на странном занятии. Матрос подтаскивал к борту какие-то ядра неправильной формы и сбрасывал их в воду. С брезгливой гримасой он старался держать их подальше от себя, и после каждого долго отряхивал брезентовые рукавицы. Посреди палубы лежали две пирамиды этих шершавых и как бы полуразваленных чугунных кругляков.

Таких предметов на крейсере Ольховский не помнил.

— Это что? — поинтересовался он.

Груня выпрямился и вытер лоб.

— Товарищ командир! — губы его запрыгали.— Разрешите обратиться!

— Не обратиться, а доложить на вопрос.

— Я все же не Геракл, чтоб Авгиевы конюшни чистить. Почему же всегда я?.. меня?.. Есть же флотские наказания! Еще я только за чужим конем говно не убирал. Он валит, значит, свой навоз чугунный на палубу, а я, значит, оттаскивай.

— Что?! Опять обдолбался?!

От несправедливого оскорбления Груню понесло:

— Мне своих гальюнов мало чистить? — фальцетом запустил он.— Кому с князем разговаривать, а кому навоз грести? А зачем тогда революция?! Меня на флот призывали, а не в… не знаю!.. какие-то арестантские роты!

Последние слова заставили Ольховского расплыться в улыбке. Под этой улыбкой Груня посуровел и серьезно сказал:

— Разрешите доложить. Сегодня подаю рапорт об отправке в Сербию. Добровольцем. В сводную команду флота. Воевать. Миротворцем. На помощь славянским братьям. Обязаны передать по команде. Пусть наверху решат.

Он с испугом уставился на Ольховского и поспешно добавил, уже гораздо менее решительно:

— А что такого? У вас, говорят, у самого сын в Сербии, тоже сражается. Так что можете меня понять… товарищ капитан первого ранга. Что с вами? Петр Ильич? Да что я такого сказал-то!.. Вахтенный!! Доктора к командиру!!

Полежав в каюте и развеселившись рассказом Иванова-Седьмого, все ему объяснившим,— это напоминало визит заботливого родственника к постели больного,— Ольховский призвал Колчака. И посвятил его в происшедшие с ним сегодня события, стараясь не упускать деталей.

— Ну? — сказал он.— И что ты обо всем этом думаешь?

— Теперь понятно, с чего ты так разволновался,— покивал Колчак.— Не переживай, ни в какую Сербию, пока я жив, он не поедет. Из трюмов живой не вылезет, гнида. Нервный ты стал. Не успел даже узнать, что у нас тут без тебя было — а уже с колес. Значит, слушай. Ко мне Столыпин приезжал. Вернее, к нам, но тебя не было.

— Кто-кто?

— Ну кто. Тезка твой, Петр Аркадьевич. Великий реформатор.

— Еще один реформатор,— простонал Ольховский.— Чего надо?