Гонец из Пизы, или Ноль часов

— Принеси-ка беску из кубрика. Быстро.

— Твою, Шура?

— Все равно. Можно мою.

Снял ремень, перетянул им кожанку. Поправил тельник в вырезе. Стащил берет, бескозырку надвинул на правую бровь. Сделал нужное лицо.

Лихой и опасный революционный браток подмигивал из зеркала. Не хватало только перекрестия пулеметных лент, набитых остроголовыми латунными патронами, и деревянной кобуры маузера на узком ремешке.

В черной коже было — надежно. В зеркале она казалась непродуваемой, непромокаемой и вообще неуязвимой. Вот именно, подумал Шурка. К ансамблю просились в образ суконные клеши парадки, полощущие по ветру при шаге, и угловатые сияющие ботинки, отчетливо бьющие подкованным металлом.

Феномен зеркала изучен мало. Кстати, психологи утверждают, что мужчины смотрят в него чаще женщин. Зеркало сговорчиво, убедительно и услужливо. Шурка предстал значительнее себя самого. Его зазеркальная сущность обрела адекватное выражение: в таком духе, что от винта, ребята, Балтийский флот идет наводить порядок.

Одна из особенностей зеркала, вставленного в реальность — его уподобление картинке, совмещенной из двух изображений: она как бы пульсирует перед глазом, и изображения скачут, заменяясь туда-сюда одно на другое. Отражение возникает как реальность, а окружающая реальность становится деталями к центральной картинке или просто ерундой.

В данном случае дело ведь было не в моде восемнадцатого года, когда конные армии под клинок выбривали степи, маршевые матросские батальоны грузили в теплушки снятые с кораблей кольтовские пулеметы, а «Аврора» на двадцати четырех котлах Бельвиля ^{23} о трех винтах давала девятнадцать узлов и имела семьсот человек команды. Все эти исторические подробности, так же как и черные кожанки, перекрещенные лентами и ремешками маузеров, были лишь внешним выражением того, что делалось в душах и чего этим душам требовалось.

Но в столь глубокий анализ Шурка не вдавался и умными формулировками не оперировал. Он просто сказал себе: «А чего, по делу», выразив этими словами образовавшееся настроение.

А дальше было так.

В этом настроении он наморщил лоб, пошевелил губами и спросил у продавца, похожего на тихого инженера, который через силу тщится канать под прожженного коммерсанта:

— Сколько таких у тебя?

— А тебе сколько надо?

— Сорок.

— Сколько?

— Матрос не мелочится, дядя.

— Погоди. Сообразим. Серьезно берешь? Найдем.

Продавец коротко перекинулся с соседкой, плотно упакованной в коричневый с наворотами кожан пышкой, подошел к длинному хмырю с тремя колечками в ухе, тот покивал и врылся в закрома.

— Размеры-то у тебя какие?

— Подходящие! Все есть. «М», «Л», «Икс-Л». По-старому — от сорок шестого до пятьдесят второго, как раз.

— Только — черные. И не короткие.

— Выберем… Посмотришь.

Шурка тихо проинструктировал двух молодых, которые дисциплинированно паслись рядом.

Через несколько минут штабель курток чернел у двери и поблескивал складками. А за штабелем молча выстроились полтора десятка матросов, и двое передних почему-то — со штык-ножами вахтенных на поясе.

— Относи! — скомандовал Шурка, и охапки курток поплыли над пружинящим трапом на высящийся серый борт «Авроры».

— Бубнов! — окликнул Беспятых, удивленно наблюдая сверху эту торговую операцию.— Ты что это тут за базар затеял?

— Судком закупает спецодежду, товарищ лейтенант,— ответил Шурка, сосредотачиваясь перед серьезным разговором с продавцом.

Продавец в четвертый раз потыкал кнопки на калькуляторе и с душевным подъемом огласил итог:

— По пятьдесят пять баксов считаем — две тысячи двести.

Шурка, не снимая своей кожанки, сунул большие пальцы за ремень и посмотрел крепко и сумрачно.

— Понял,— сказал продавец.— Скидка оптовому покупателю. Одна куртка — в премию. Две тысячи сто пятьдесят за все. Идет?

— Сейчас пойдет,— пообещал Шурка недобро, перемещаясь к своим.— И больше пойдет.— Матросы за его спиной переступили, приноровляясь к месту на случай возможных действий.

Возникло промедление.

— Какие проблемы, ребята? — улыбался продавец, чуя и не веря в плохое.

— Никаких. Бумагу,— сказал Шурка, и ему подали бумагу.— Ручку,— сказал он, и подали ручку.— Тебя как зовут, дядя? — спросил он у продавца.

— Валера. Валерий Никитович. А что? А тебя?

— Фамилия?

— Чего — фамилия? Ты плати!

— На что тебе его фамилия? — подняла голос соседка-пышка.

— Ну, предположим, Лепендин. И что? Ты не темни, давай плати!

Торговцы зароптали и стали подтягиваться. Запахло крупной, неординарной разборкой.

— Где бандиты наши? Позовите,— велел кривобокий язвенник.

Шурка положил бумагу на картонную коробку и под взглядами стал писать:

«Расписка.